Внутренняя дисгармония, в свою очередь, тесно переплетается с таким явлением как фрустрация, понимаемая как результат невозможности восстановления нарушенного (в силу каких-либо внешних или внутренних причин) равновесия и определяемая психологами как «блокирование происходящих в настоящее время целенаправленных реакций» (Бэрон, Ричардсон, 1999, с. 498). Нарушение табу (употребление нецензурной лексики) является, таким образом, реакцией на состояние фрустрации. Табу в данном случае содержит в себе определенный заряд потенциальной энергии, которую «нарушитель» (инвектор) высвобождает, достигая подобным образом дисгармонии своего внутреннего бытия с внешним и в то же время, нейтрализуя внутренний конфликт в самом себе. Интересно отметить, что, будучи одним из важных детерминантов агрессии, фрустрация, тем не менее, далеко не всегда провоцирует именно агрессивное поведение. Второй ответной реакцией организма на фрустрацию может быть отступление. Выбор же между нападением и отступлением обусловлен, по мнению все тех же психологов, «страхом наказания», который является наиболее «эффективным» и удерживает индивида от проявления агрессии (там же, с. 595).
В данном случае нарушение табу, рассматриваемое как агрессивное действие, (например, сквернословие) тесно связано с такими явлениями как фобия и фетишизм, составляющими вместе с табу, по мнению мифологов, некую триаду, которая является основной причиной «разрыва в метафоре», рассматриваемой прежде всего как перенос, или передача знания (Рабан, 1993, с.57).
Именно такой разрыв происходит в сознании инвектора, который, произнося запретное, не передает адресату некое знание о мире, не сообщает никакого предметного (денотативного) значения, но стремится посредством табуированной словоформы разрушить гармонию, пошатнуть самотождественность как собеседника, так и свою собственную, порвать привычные, установленные связи и соответствия.
К. Рабан, рассуждая об этом разрыве, делает следующий вывод: «Сохраненное вытеснением разъятие, укрытое и сбереженное как запас первозданной, необузданной энергии, и есть скрытая пружина социальных институтов, а также индивидуальной симптоматики, безумия во всей его заразительной силе — словом, всего того, что мы противополагаем здесь передаче, переносу в соответствии с каким-либо заранее установленным правилом» (там же, с.63).
Фобии как промежуточная стадия социально-психологического «разъятия» определяются тем же исследователем как «особые табу — тайные, сугубо индивидуальные: они нарушают все нормы и в конечном счете сами себя запрещают — где-то в альковных тайнах или в убитой мысли» (там же). К. Рабан также отмечает, что «фобии могут многому научить нас в вопросе о природе человеческой самотождественности и ее несводимости ко всякой общей норме, к презумпции невиновности, к рациональной оценке возможных потерь и приобретений или же необходимых действий. Фобию нельзя сообщить или передать: она распространяется внутри субъективного пространства, словно эпидемия» (там же). Психоаналитик Ю.Н. Левченко отмечает, что в основе всякой фобии лежит эмоциональное начало, возникающее как реакция рационального на нечто, не соответствующее установленному порядку: «Страх – это эмоция, а эмоции включаются там, где отказывает логика или где нет достоверной информации. То, что не укладывается в модель вашего мира, такую знакомую и привычную, пугает своей необычностью. Таким образом, чтобы напугать человека, достаточно в его привычную картину мира добавить всего лишь одну деталь, но в корне отличающуюся от того, что он видел ранее. Причем желательно, чтобы эта деталь не объяснялась при помощи логики и разума. Причем страх будет соответствовать степени рассогласования между привычностью окружения и необычностью детали» (Левченко, 2006).
Таким образом, «необычной деталью», ломающей привычные связи и провоцирующей говорящего прибегнуть к инвективному словоупотреблению и является социальный запрет, нарушение которого может вызвать самую непредсказуемую реакцию как у адресата, так и у самого инвектора.
Такое понимание табу является чрезвычайно важным для осмысления феномена инвективы, поскольку позволяет представить его как нечто диаметрально противоположное иным словоупотреблениям, в основе которых лежит метафоричность как передача некоего знания о мире. Инвектива же при таком подходе является своеобразной антиметафорой, понимаемой не как перевернутый, но как запретный образ, произнесение и передача которого недопустима.
Примечательно, что нарушение социального запрета посредством сквернословия не только расстраивает привычный порядок вещей, но также позволяет инвектору приобрести уникальное по своей природе знание-наслаждение: «оно (наслаждение) становится средоточием поведения, социальных действий, направленных на удовольствие, конечной целью не только желаний, но и воли, стремления к самоутверждению, воинственных побуждений, тяготения к знанию или точнее к знанию-наслаждению, которое как таковое уникально: даже если оно доступно повторению, оно в принципе недоступно передаче» (Рабан, 2006). Именно на этом этапе явление табу наиболее тесным образом переплетается с фетишизмом, который «ставит табу с головы на ноги, выявляет запретное наслаждение(...)фетиш есть особое бытие языка, при котором язык воспринимается как чистое, абсолютное различие, различие как таковое. Фетиш — явление Ментальное; он связан с "ненавистью к самому себе", с желанием нарушить запрет, превратившимся в жизненное правило» (там же).
В связи со всем вышесказанным, представляется целесообразным разграничить в этом аспекте такие понятия как инвектива и инвективное словоупотребление.
Инвективу можно определить как «культурный феномен социальной дискредитации субъекта посредством адресованного ему текста, а также устойчивый языковой оборот, воспринимающийся в той или иной культуре в качестве оскорбительного для своего адресата» (Можейко, 2003). Иными словами, инвектива – это табуированный знак, существующий в сознании носителя языка наряду с другими языковыми явлениями, характеризующийся доминированием коннотации над денотацией.
Что же касается инвективного словоупотребления (слововосприятия), то это сложный социально-психологический процесс, основными механизмами которого, учитывая все вышесказанное, являются табу, фобия и фетишизм: табу, воплощенное в обсценном знаке, вызывает противоречивые переживания в сознании говорящего: нарушить запрет или сохранить гармонию с окружающим миром и самим собой; фобия как промежуточный этап, во время которого происходит борьба упомянутых переживаний, служит своеобразным предостережением коммуниканту и, наконец, фетишизм как реализация бессознательного стремления сквернослова к наслаждению, заключенному в разрушении как окружающего мира, за счет попрания его установлений, и самого себя посредством выхода бессознательных импульсов.
Таким образом, двойственность инвективного общения проявляется на социальном уровне в форме запрета, служащего одновременно и препятствием, и импульсом (выходом для отрицательных эмоций говорящего), на сознательном уровне как навязчивый страх (фобия), на бессознательном уровне в качестве фетишизма. Именно табу, фобия и фетишизм как неотъемлемые составляющие инвективного словоупотребления служат социально-психологическими механизмами табуированной коммуникации.
§2 Мифологическая структура инвективы
Поскольку «анализ мифов есть средство выявления первичных структур сознания» (Маковский, 1996, с. 18), изучение инвективы как психолингвистической, социолингвистической и лингвокульторологической системы в мифологическом аспекте представляется особенно актуальным. Предметом данной главы являются глубинные мифопоэтические элементы, раскрывающие природу табуированной лексики.
Безусловно, прежде чем приступать к анализу собственно французских инвективных мифов, необходимо рассмотреть структуру табуированного мифа вообще, его отличие от конвенциональных мифологических образов и функционирование в сознании носителей языка.
Миф, согласно Р. Барту, - это слово / «Le mythe est une parole» (Barthes, 1957, c. 215). А слово, по мнению М.М. Маковского, представляет собой «семиотический знак, символ, семиотическую формулу того или иного мифопоэтического образа» (Маковский, 1996, с. 20).
Таким образом, диалектическое единство мифотворческого сознания и языковых процессов является весьма важным для понимания речеповеденческих установок в современной культуре. «(...)миф – это коммуникативная система, это сообщение (message). Из этого следует, что миф не является неким объектом, концептом или идеей, это образ значения, это форма» (Barthes, 1957, c. 215).
Р. Барт также отмечает: «миф – нечто социально детерминированное, некое «отражение» (...) миф заключается в том, что культура превращается в природу или по крайней мере социальное, культурное, идеологическое, историческое превращается в «естественное» (...) Будучи словом (от греч. mythos), современный миф подлежит ведению семиологии: она позволяет «исправить» производимую мифом инверсию, разложив сообщение на две семантические системы – коннотативную, означаемое которой носит характер идеологический (а значит «правильный», «не перевернутый», а в более ясных моральных терминах - цинический), и денотативную (видимо-буквальное значение образа, вещи, фразы)» (Барт, 2001, с.331).
С другой стороны, М.М. Маковский отмечает: «Мифологический образ является непосредственным выражением чувств и переживаний человека, его чаяний и волевых импульсов. При этом чувства преобладают над интеллектом; эмоции над мыслью, волевые импульсы – над сознанием. Миф направлен на утверждение человеческих желаний и организацию коллективных действий, на внушение как чувства единства между членами коллектива, так и чувства гармонии (сопричастности) с мировым Целым» (Маковский, 1996, с. 20).
Таким образом, мифологическая составляющая языковых единиц есть результат алогичного, ассоциативно-эмоционального мышления. В основе мифологического мироощущения, по М.М. Маковскому, лежит образность: «Оно (мифологическое мышление) представляет собой творение в воображении с помощью воображения иной действительности – субъективной и иллюзорной, служащей не столько для объяснения, сколько для оправдания определенных («священных») установлений, для санкционирования определенного сознания и поведения» (там же, с. 15). Язык в этой связи является «своеобразным кладбищем метафор» (там же, с. 16), поскольку по своему происхождению каждая метафора представляет собой «маленький миф» (там же).
В предыдущей части данной работы был сделан вывод о том, что инвектива представляет собой антиметафору. Из этого следует, что в процессе обсценного семиозиса ни о каком сообщении (message, по Р. Барту) не может быть и речи, поскольку антиметафора – это, прежде всего, отсутствие передачи некой информации адресату. Таким образом, встает вопрос о целесообразности рассмотрения такого явления, как инвективная коммуникация: ведь если основной целью всякого человеческого общения служит передача говорящим адресату некоторых знаний о мире, то такого понятия, как обсценная коммуникация вообще не существует. В результате, можно говорить и том, что, коль скоро табу-сема не является коммуникативной единицей, то, следовательно, она и не миф, и не слово...
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
