Христианская любовь уже потому есть любовь своеобразная, что она есть любовь христианская и называется христианской. Но в существе любви лежит универсальность. Пока христиан­ская любовь не отрешится от христиан­ства и не признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять чувство правды — ведь лю­бовь именно и уничтожает всякое раз­личие между христианством и так называемым язычеством,— до тех пор она будет любовью ненормальной, про­тиворечащей вследствие своего свое­образия существу любви, будет любо­вью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости сделалась пред­метом иронии. Истинная любовь себе довлеет; она не нуждается ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума и при­роды — она есть не что иное, как осу­ществление единства рода через едино­мыслие. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления, все равно, будут ли они религиозного или умозрительного порядка. Но с суеве­рием всегда бывает, связан дух секта­нтства и сепаратизма, а с сепара­тизмом — фанатизм. Любовь может корениться только в единстве рода, в единстве интеллекта и в природе че­ловечества; только тогда она есть осно­вательная, принципиально выдержан­ная, свободная и надежная любовь, ведь тогда она опирается на источник любви, из которого исходила и любовь Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по собственному произволу и по­буждению, а в силу природы челове­ческой. Если любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая, обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем собственном основании. Пото­му ли мы должны любить друг друга, что Христос нас любил? Но такая лю­бовь была бы аффектацией и подра­жанием. Тогда ли любовь наша искрен­на, когда мы любим Христа? Но Хри­стос ли причина любви? Или он, скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство человеческой природы? Должен ли я любить Христа больше, чем человечество? Но не будет ли такая любовь призрачной? Могу ли я преодолеть сущность рода: любить не­что более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа; чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви, каким он является во всех суеверных пред­ставлениях. Понятие любви есть поня­тие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив, я признаю эту жизнь только потому и в той мере, в какой она совпадает с законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идея любви вовсе не возникла впервые с христианством и не вошла вместе с ним в сознание человечества и потому не есть исключительно хрис­тианская идея. Царство политики, объединявшее человечество не свойст­венным ему способом, должно было распасться. Политическое единство есть единство насильственное. Деспо­тизм Рима должен был обратиться на самого себя и разрушиться. Но именно благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков политики. На место Рима стало понятие человечества, и вместе с тем понятие любви заняло место понятия господства. Даже иудеи смяг­чили свой полный ненависти религиоз­ный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой культуры. Филон3 восхваляет любовь как наивысшую доб­родетель. В понятии человечества лежа­ло начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий дух еще рань­ше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации чело­вечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как человека, уже ставит на одну ступень с господи­ном, допуская между ними даже друж­бу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Марк-Аврелий, император, также был стои­ком. Так сближала людей философия. Стоики учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые слова, предписывающие любить врагов. Практическим принципом стоиков яв­ляется начало любви. Мир представ­лялся им как общий город, а люди как сограждане. Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь, милосердие, гуманность, осо­бенно по отношению к рабам. Так исчезли политический ригоризм, равно патриотическая узость и ограничен­ность.

Своеобразным проявлением этих гу­манных стремлений — простонародным, популярным и потому религиозным — и притом наиболее напряженным про­явлением этого нового начала было христианство. Что в других местах определилось на пути культуры, то здесь получило выражение в религи­озном чувстве как деле веры. Этим христианство опять превратило все­общее единство в частное, любовь — в дело веры и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей любовью. Единство не было сведено к своему пер­воисточнику. Национальные различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры, противоположность хри­стианского и нехристианского, и эта противоположность раскрылась в исто­рии резче и с большой ненавистью, чем национальная рознь.

Всякая любовь, основанная на сепа­ратизме, противоречит, как сказано, сущности любви, которая не терпит ни­каких ограничений и преодолевает всякую обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Чело­век является предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и спо­собное к любви существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть непосредственной любо­вью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, вклиниваю представление лич­ности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа, находящегося вне нас; ведь это другое существо яв­ляется объектом моей любви не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет сход­ство или нечто общее с этим прообра­зом. Здесь снова выступают на пер­вый план все противоречия, какие мы находим в личности бога, где поня­тие личности устанавливается в соз­нании и чувстве само по себе, вне того качества, которое обращает ее в лич­ность, достойную любви и почитания. Любовь есть субъективное существо­вание рода, подобно тому, как разум является его объективным существо­ванием. В любви, в разуме исчезает потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только символ, под которым народному соз­нанию представлялось единство рода. Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без раз­личия пола, возраста, состояния и на­циональности. Христос есть любовь человечества к самому себе, как об­раз — согласно развитой природе ре­лигии — или как лицо, но такое лицо, которое понимается как религиозный объект и имеет лишь значение об­раза,— лицо только идеальное. Поэ­тому отличительным признаком его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что иное, как проявление, осуществление единства рода в единодушии. Род не есть только мысль; он существует в чувстве, в на­строении, в энергии любви. Род воз­буждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак, Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во Христе. Христос есть сознание нашего единства. Таким образом, кто любит человека ради человека, кто возвы­шается до любви рода, до всеобщей любви, соответствующей сущности рода, тот — христианин, даже сам Христос. Он делает, что делал Христос, что, делало Христа Христом. Следо­вательно, где сознание рода возникает как род, там уже нет Христа, но остает­ся его истинная сущность, ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.

Вопрос 7: Любовь средневековья

Между XI и XIV веками в Западной Европе, как подчеркивает американская исследовательница У.Айерлэнд, возникло принципиально новое понимание любви, которое в наше время охарактеризовали как одно из важнейших изменений не только в чувствах людей, но и в духовном сознании человечества. Новое понимание выразилось в появлении куртуазной любви, или амора. Ее расцвет приходится на XI век с его крестовыми походами, организованными папством против ислама в Испании и на Среднем Востоке. Вслед за установлением связей с исламскими государствами в Южной Франции, а затем и во всей Западной Европе возникла новая поэзия, прославляющая страстную любовь к женщине. Из королевства в королевство ее несли трубадуры, поэты и миннезингеры. Поэзия куртуазной любви в романах о Тристане и Изольде, Ланселоте и Джиневре, Троилусе и Крессиде, Парсифале, а также в подлинной истории Элоизы и Абеляра.

В этих романах прославлялись разного рода страдания на почве земной любви, названные одним из американских писателей «горькой сладостью или сладкой горечью». Наивысшим счастьем считалось испытывать неутоленную страсть. Вокруг любви возник своеобразный культ. Можно сказать, что слова в христианском изречении «Бог есть Любовь» поменялись местами. В центре этого культа оказалась конкретная женщина. В отличие от эроса и агапэ амор был личным и избирательным чувством.

Предмет любви всегда тщательно выбирался любящим и не мог быть заменен никем иным. Чтобы стать достойной поклонения, женщине, в свою очередь, полагалось иметь мужа и быть недосягаемой. Куртуазную любовь часто осуждали за прославление супружеской измены и неуважение к браку. Однако супружеская измена вовсе не являлась целью куртуазной любви, а ее «безнравственность» обусловлена самой природой средневекового брака. Сущность куртуазной любви составляла свободно избранная и свободно дарованная любовь. В средние века считалось, что такая любовь недоступна супругам, которые руководствуются в своем поведении интересами продолжения рода и собственности, а также по­литическими амбициями. (Гуревич П. С.)

Й. Хёйзинг из книги «Осень Средневековья»

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели со все большим надрывом, и только Данте смог добиться того, что инструмент его запел более чисто.

Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление любовного идеала с негативной окраской. Разумеется, античность тоже воспевала томления и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в томлении всего лишь отсрочку и залог верного завершения? А в печальных финалах античных любовных историй самым напряженным моментом было не препятствие желанию, но жестокое разделение уже соединившихся любовников вне­запно вторгшейся смертью — как в рассказах о Кефале и Прокриде или о Пираме и Фисбе. Переживание печали связывалось не с  эротической неудовлетворенностью, а со злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, при том что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не притязающее  на осуществление  своих желаний. Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный — согласно этой теории куртуазной любви — вследствие своей страсти становится чистым и добродетельным. Элемент духовности приобретает все большее значение в лирике, в конечном счете, следствие любви — состояние священного знания и благочестия, la vita nuova.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20