Два первых лица троицы являются сыном и отцом не в переносном, а в соб­ственном смысле. Отец есть действи­тельный отец по отношению к сыну; сын есть действительный сын по отноше­нию к отцу, или к богу как, отцу. Их су­щественное индивидуальное отличие заключается только в том, что один рождает, другой рождается. Если от­нять у них это естественное, чувст­венное определение, то уничтожит­ся их личное существование и реаль­ность. Христиане, разумеется, древ­ние христиане, которые едва ли при­знали бы в современных суетных, тщеславных, языческих христианах своих братьев во Христе, заменяли естественную, врожденную человеку любовь и единство единой религиозной любовью и единством; они отрицали действительную семейную жизнь, внут­ренние узы естественной любви, как не­что не божественное, не небесное, то есть на самом деле ничтожное. Но зато, взамен их, они имели в боге единого от­ца и единого сына, соединенных между собой глубочайшей любовью, той лю­бовью, которую порождает только естественное родство. Поэтому тайна троичности была для древних христиан предметом высокого изумления, вооду­шевления и восторга, так как в предме­те созерцания, в боге, они находили удовлетворение глубочайших человеческих потребностей, которые отрица­лись ими в действительной жизни.

Поэтому вполне в порядке вещей бы­ло и то, что в божественную семью, в союз любви между отцом и сыном включено было на небе еще третье — женское лицо; ибо лицо св. духа слиш­ком неопределенно; скорее оно служит только поэтическим олицетворением взаимной любви отца и сына и поэтому не могло бы заменить этого третьего, восполняющего существа. Правда, Ма­рия была поставлена между отцом и сыном не в том смысле, что отец с ней породил сына, так как христиане счи­тали связь мужчины с женщиной чем-то порочным, греховным; но довольно и того, что наряду с отцом и сыном бы­ло выдвинуто материнское существо.

Нельзя не удивляться, почему мать считается чем-то греховным, т.е. недо­стойным бога, в то время как сам бог является отцом и сыном. Если даже отец не есть отец в смысле естественно­го рождения и рождение божественное должно отличаться от естественного, человеческого, то и в таком случае бог все-таки является по отношению к сыну отцом, отцом действительным, а не но­минальным или аллегорическим. Ка­жущееся нам теперь столь странное по­нятие «божьей матери» в сущности не более странно или парадоксально, чем понятие «сын божий»; оно не более про­тиворечит всеобщим, отвлеченным оп­ределениям божества, чем представле­ние отца и сына. Мария входит логиче­ским звеном в состав троицы: она без мужа зачинает сына, которого отец рождает без жены. Таким образом, Мария является внутренне необхо­димой антитезой к отцу в составе троицы. Женское начало мы имеем уже в сыне, если не в определенном лице и конкретно, то мысленно, в за­чаточной форме. Сын божий — кроткое, нежное, незлобивое, примиряющее су­щество, женственная душа бога. Бог, как отец, есть только производитель, принцип мужской самодеятельности; но сын рождается, не рождая сам, Deus genitus, страдающее, воспринимающее существо: сын получает от отца свое бы­тие. Сын зависит от отца, разумеется, не как бог, а как сын; он подчинен оте­ческому авторитету. Таким образом, сын представляет женственное чувство зависимости в боге; сын невольно про­буждает в нас потребность в действи­тельном женском существе.

Сын — я разумею естественного че­ловеческого сына — является сам по себе и для себя связующим звеном меж­ду мужественностью отца и женствен­ностью матери; он как бы наполовину мужчина, наполовину женщина: у него еще нет полного, строгого сознания са­мостоятельности, характеризующего мужчину, он чувствует больше влечения к матери, чем к отцу. Любовь сына к ма­тери есть первая любовь мужского существа к женскому. Любовь мужа к жене, юноши к деве приобретает свою религиозную — свою единственно под­линно религиозную — окраску в любви сына к матери. Любовь сына к матери есть первое страстное желание, первое проявление смирения мужчины перед женщиной.

Поэтому мысль о сыне божием необ­ходимо связана с мыслью о матери божией,— то же самое сердце, которое нуждается в сыне божием, нуждается и в матери божией. Где есть сын, там должна быть и мать. Сын единороден отцу, мать единородна сыну. Не отец заменяет сыну мать, а сын заменяет ее отцу. Мать необходима сыну; сердце сы­на есть сердце матери. Почему бог-сын вочеловечился только через посредство женщины? Разве всемогущий бог не мог явиться среди людей другим путем, не непосредственно как человек? Поче­му сын вселился в утробу женщины? Потому что сын есть стремление к ма­тери, потому что его женственное, люб­веобильное сердце нашло соответст­вующее выражение только в женском теле. Хотя сын, как естественный чело­век, находится под сердцем женщины только девять месяцев, но он получает здесь неизгладимые впечатления; мать навсегда остается в уме и сердце сына. Поэтому если почитание сына божия не есть идолопоклонство, то и почитание матери божией не есть идолопок­лонство. Если любовь бога к нам познается из того, что он, ради на­шего спасения, предал на смерть своего единородного сына, то есть самое дорогое и возлюбленное, что было у не­го, то эта любовь познается нами еще в большей степени, если припишем богу материнское сердце. Высшая и глубо­чайшая любовь есть любовь материн­ская. Отец утешается после потери сы­на; в нем есть стоическое начало. Мать, напротив, безутешна, мать есть стра­далица; но безутешность есть истин­ность любви.

Там, где падает вера в матерь божию, падает и вера в бога-сына и бога-отца. Отец только там есть истина, где и мать есть истина. Любовь сама по се­бе женственна по происхождению и по существу. Вера в любовь божию есть вера в женское начало как божествен­ную сущность. Любовь без естества есть бессмыслица, фантом. В любви по­знается священная необходимость и глубина природы!

Протестантизм отодвинул матерь бо­жию на задний план, но отверженная женщина жестоко отомстила ему за се­бя. Оружие, употребленное им против матери божией, обратилось против него самого, против сына божия, про­тив всей троицы. Кто однажды принес в жертву рассудку матерь божию, тот может принести ему в жертву и тайну сына божия, как антропомор­физм. Исключение женского существа скрывает антропоморфизм, но только скрывает, а не уничтожает его. Правда, протестантизм не нуждался в небесной женщине, так как он с распростертыми объятиями принял в свое сердце земную женщину. Но он должен быть последо­вателен и мужествен до конца и отверг­нуть вместе с матерью также отца и сы­на. Небесные родители нужны только тому, у кого нет земных. Триединый бог есть бог католицизма, он имеет внут­реннее, необходимое, истинно религиоз­ное значение только как противовес отрицанию всех естественных связей, как противовес институту отшельников, монахов и монахинь. Триединый бог полон содержания, поэтому он нужен тому, кто абстрагирует себя от содер­жания действительной жизни.

Так как непосредственное единство рода и индивида простирается за пре­делы разума и природы, этот универса­льный, идеальный индивид вполне есте­ственно и неизбежно стал считаться сверхъестественным, небесным сущест­вом. Поэтому нелепо выводить из разу­ма тождество рода и индивида; ведь только фантазия осуществляет это единство, фантазия, для которой нет ничего невозможного, та самая фанта­зия, которая творит чудеса; в самом де­ле, индивид есть величайшее чудо; бу­дучи индивидом, он в то же время яв­ляется идеей, родом, человечеством во всей полноте его совершенств и беско­нечности. Поэтому также нелепо отвер­гать чудеса, но принимать библейского или догматического Христа. Приняв принцип, нельзя отрицать его неизбеж­ных следствий.

О полном отсутствии в христианстве понятия рода особенно свидетельству­ет характерное учение его о всеобщей греховности людей. Это учение основа­но на требовании, чтобы индивид не был индивидом, а это требование, в свою очередь, коренится в предположе­нии, что индивид сам по себе есть со­вершенное существо, исчерпывающее выражение или бытие рода. Здесь со­вершенно отсутствует объективное со­зерцание, сознание того, что «ты» от­носишься к совершенству «Я», что лю­ди только совместно образуют челове­ка и являются тем, чем может и должен быть человек. Все люди грешны. Я до­пускаю это; но все они грешат по-раз­ному: между ними наблюдается очень большое, существенное различие. Один человек имеет склонность ко лжи, другой — нет; он скорее пожертвует своей жизнью, чем нарушит свое слово или солжет; третий любит выпить, чет­вертый любит женщин, пятый свободен от всех этих недостатков или по милоское единство рода и индивида основывается толь­ко на половом моменте. Я человек только как муж­чина или как женщина. Или — или, или свет или тьма, или мужчина или женщина — таково твор­ческое слово природы. Но для христианина дей­ствительный человек, женщина или мужчина, есть только «животное»; его идеал, его сущность есть кастрат — человек бесполый; ведь для него человек, в смысле рода, есть не что иное, как оли­цетворенное бесполое существо, противополож­ность мужчины и женщины, так как и то и дру­гое — люди.

Таким образом, лю­ди взаимно дополняют один другого не только в физическом и интеллектуаль­ном, но и в моральном отношении, бла­годаря чему в целом они являются тем, чем они должны быть, и представляют собой совершенного человека.

Поэтому общение облагораживает и возвышает; в обществе человек не­вольно, без всякого притворства, дер­жит себя иначе, чем в одиночестве. Лю­бовь, особенно половая любовь, творит чудеса. Муж и жена взаимно исправ­ляют и дополняют друг друга и, только соединившись, представляют собой род, то есть совершенного человека. Любовь немыслима вне рода. Лю­бовь есть не что иное, как самоощу­щение рода, выраженное в половом различии. Реальность рода, служащая вообще только объектом разума, пред­метом мышления, становится в любви объектом чувства, истиной чувства; ибо в любви человек выражает недовольст­во своей индивидуальностью, постули­рует существование другого как по­требность сердца и причисляет другого к своему собственному существу, при­знает жизнь, связанную с ним любовью, жизнью истинно человеческой, соот­ветствующей понятию человека, то есть рода. Личность недостаточна, несовер­шенна, слаба, беспомощна; а любовь сильна, совершенна, удовлетворена, спокойна, самодовольна, бесконечна, так как в любви самоощущение индивидуальности обращается в са­моощущение совершенства рода. Но и дружба действует так же, как любовь, по крайней мере там, где она является истинной, искренней дружбой и носит характер религии, как это было у древних. Друзья дополняют друг друга; дружба есть залог добро­детели, даже больше: она есть сама добродетель, но добродетель общест­венная. Дружба возможна только меж­ду людьми добродетельными, как гово­рили еще древние. Но для нее не нужно совершенного сходства или равенства, а скорее она требует различия, так как дружба покоится на стремлении к по­полнению себя. Благодаря другу чело­век дополняет то, чего ему недостает. Дружба искупает недостатки одного добродетелями другого. Друг испра­шивает оправдания для друга перед богом. Как бы ни был порочен человек сам по себе, его хорошие задатки обна­руживаются в том, что он ведет друж­бу с людьми достойными. Если я сам не могу быть совершенным существом, то я, по крайней мере, ценю добродетель и совершенство в других. Поэтому, если когда-нибудь бог пожелает судить ме­ня за мои грехи, слабости и ошибки, я выставлю ему в качестве защитника и посредника добродетели моего друга. Бог оказался бы существом деспотиче­ским и неразумным, если бы осудил ме­ня за грехи, которые хотя я и совер­шил, но сам же осудил их, любя своих друзей, свободных от этих грехов.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20