Между прочим, даже по текстам Абе­ляра и Элоизы видно, что античность не была забыта в средневековье. Однако в эпоху Возрождения далекое прошлое попытались не только вспомнить, но и вернуть.

Возрождение древней философии бы­ло лишь одним из многих ответов куль­туры на потребности развивающегося общества. А в обществе постепенно из­менялось и отношение к любви. Расцвет лирической поэзии, начинающийся в Европе как раз с одиннадцатого века, не случаен. Запад успокаивался, пере­ходил после многовековых потрясений к относительно мирной жизни. В конце IX века нашла себе место на Дунае последняя волна великого переселения народов — мадьярская. Постепенно ос­лабевали норманнские набеги. Печене­гов, половцев, потом татаро-монголов задерживала своим живым щитом Древняя Русь. Жизнь в Западной Ев­ропе, несмотря на крестовые походы и феодальные раздоры, стала куда более устойчивой, а экономика ее делала все более широкие шаги в будущее.

По крайней мере у части западно­европейцев появлялось больше возмож­ностей для того, чтобы отдаваться мир­ным житейским радостям и творческому труду. Воспевать новые барды и менестрели стали уже не одни лишь воинские подвиги, и философы все чаще обраща­ются к осмыслению не одних лишь обя­занностей человека перед Богом.

Так, итальянский мыслитель Марсилио Фичино в своем XV столетии не только написал «Комментарий на «Пир» Платона», но и создал во Фло­ренции «платоновскую академию». А в «Комментарии» он не просто повторяет и разъясняет мысли своего учителя, от­деленного от него примерно восемнад­цатью столетиями, но и пытается при­мирить их с христианством, которое, правда, сам понимает очень по-своему, и сверх того воспевает земную красоту в выражениях, которые вряд ли бы пон­равились Платону, восхищавшемуся, прежде всего красотой вечных идей.

Для средневековья характерно пре­небрежительное отношение к половой любви. И творения Августина, и сочи­нения Абеляра появились в эпоху, когда женщина рассматривается официальным христианством как «врата адовы», источник греха; если для стоиков и таких эпикурейцев, как Лукреций, сильная любовь — жизненная помеха, препятствующая достижению мудрости и высокого спокойствия, подобающего философам, то для верующего мысли­теля средних веков то же чувство — угроза спасению души, самому велико­му долгу христианина. Любовь «в Боге» по большей части не включает в себя (в ранней античности было по-другому) половую любовь, но противо­стоит ей. Возрождение же оспаривает, как мы видим у Фичино, Монтеня и Эразма, такое противостояние, стре­мится вернуть любви мужчины и жен­щины ее законное место в высокой фи­лософии.

Монтень — предшественник целой плеяды или, точнее, первый в плея­де писателей-моралистов, которые во множестве появились (самые талантли­вые — во Франции) в последующие ве­ка. Преемник Эразма в XVII столе­тии — пожалуй, Спиноза, с его стрем­лением к осмыслению жизненных фак­тов, к поверке их суровой логикой. Очень непохожи Монтень и Эразм, но оба они — гуманисты (как и Марсилио Фичино), оба принадлежат к той новой породе мыслителей, для которых в цент­ре мира стоит человек.

Вопрос 9: Эрос как безумие

Но может ли человечество обойтись без любви? Рождающаяся эпоха рациональности отвечает однозначно: может. Мыслитель XVII века Фрэнсис Бэкон оценивает эрос как безумие. Что может противостоять любви? Только кристально ясный ум. Ни один из древних великих людей не позволил себе впасть в беспамятство от этого чувства... «В природе человека есть тайная склонность и стремление любить других, если они не расходуются на кого-либо одного из немногих, то, естественно, распространяются на многих людей и побуждают их стать гуманными и милосердными, что и наблюдается иногда у монахов. Супружеская любовь создает человеческий род, дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь развращает и унижает» .

И все-таки, казалось бы, признательное и трепетное восприятие любви должно было закрепиться в европейской культуре. Но вот грядет эпоха Просвещения с ее культом разума. Многие возрожденческие идеалы критически переосмысливаются. В частности, провозглашается, что душа не имеет пола. Это означает на деле, что неповторимость чувства отвергается. Делается определенная ставка на нивелировку переживаний. Любовь все чаще трактуется как чистое безумие, недостойное разумного человека. (Гуревич П. С.)

Френсис Бэкон из книги «Опыты, или Наставления нравственные и политические»

Сцена более благосклонна к любви, чем человеческая жизнь. Ибо на сцене любовь, как правило, является предме­том комедий и лишь иногда — трагедий; но в жизни она приносит много не­счастий, принимая иногда вид сирены, иногда — фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей (древних или современных, о которых сохранилась память) нет ни одного, ко­торый был бы увлечен любовью до бе­зумия; это говорит о том, что великие умы и великие дела, действительно, не допускают развития этой страсти, свойственной слабым. Тем не менее не­обходимо сделать исключение в отно­шении Марка Антония, соправителя Ри­ма, и Аппия Клавдия, децемвира и за­конодателя, из которых первый был действительно человеком сластолюби­вым и неумеренным, а второй — стро­гим и мудрым. А поэтому нам представ­ляется, что любовь (хотя и редко) мо­жет найти путь не только в сердце, для нее открытое, но и в сердце, надежно от нее защищенное, если не быть бдитель­ным. Плохо говорит Эпикур: «Satis rnagnum alter alteri theatrum sumus», как будто человек, созданный для созер­цания небес и всех благородных пред­метов, не должен делать ничего, как стоять на коленях перед маленьким идо­лом и быть рабом, не скажу — низмен­ных желаний (подобно животным), но зрения, которое было дано ему для бо­лее возвышенных целей.

Интересно отметить эксцессы, свойственные этой страсти, и то, как она идет наперекор природе и истинной цен­ности вещей; достаточно вспомнить пос­тоянное употребление гипербол в речи, которые приличествуют только когда го­ворят о любви, и больше нигде. И дело не только в гиперболе; ибо хотя и хоро­шо было сказано, что архильстецом, в присутствии которого все мелкие льсте­цы кажутся разумными людьми, являет­ся наше самолюбие, однако, безусловно, влюбленный превосходит и его. Ведь нет такого гордого человека, который так до абсурда высоко думал бы о се­бе, как думают влюбленные о тех, кого они любят; и поэтому правильно сказа­но, что «невозможно любить и быть муд­рым». И нельзя сказать, что эту сла­бость видят только другие люди, а тот, кого любят, ее не видит; нет, ее видит, прежде всего, любимый человек, за ис­ключением тех случаев, когда любовь взаимна. Ибо истинное правило в этом отношении состоит в том, что любовь всегда вознаграждается либо взаим­ностью, либо скрытым и тайным презре­нием. Тем более мужчины должны осте­регаться этой страсти, из-за которой те­ряются не только другие блага, но и она сама. Что касается до других потерь, то высказывание поэта действительно хо­рошо их определяет: тот, кто предпо­читает Елену, теряет дары Юноны и Паллады. Ведь тот, кто слишком высоко ценит любовную привязанность, теряет и богатство, и мудрость. Эта страсть дос­тигает своей высшей точки в такие вре­мена, когда человек более всего слаб, во времена великого процветания и ве­ликого бедствия, хотя в последнем слу­чае она наблюдалась меньше; оба эти состояния возбуждают любовь, делают ее более бурной и тем самым показыва­ют, что она есть дитя безрассудства. Лучше поступает тот, кто, раз уж не­возможно не допустить любви, удержи­вает ее в подобающем ей месте и пол­ностью отделяет от своих серьезных дел и действий в жизни; ибо если она од­нажды вмешается в дела, то взбаламу­чивает судьбы людей так сильно, что люди никак не могут оставаться верны­ми своим собственным целям. Не знаю, почему военные так предаются любви; я думаю, это объясняется тем же, поче­му они предаются вину, ибо опасности обычно требуют того, чтобы их оплачи­вали удовольствиями. В природе чело­века есть тайная склонность и стремле­ние любить других; если они не расходу­ются на кого-либо одного или немногих, то, естественно, распространяются на многих людей и побуждают их стать гу­манными и милосердными, что иногда и наблюдается у монахов. Супружеская любовь создает человеческий род, дру­жеская любовь совершенствует его, а распутная любовь его развращает и унижает.

Из книги «О достоинстве и приумножении наук»

Любовь

За

Разве ты не видишь, что каждый ищет себя? И только тот, кто любит, находит.

Нельзя представить себе лучшего сос­тояния души, чем то, когда она нахо­дится во власти какой-нибудь великой страсти.

Пусть всякий разумный человек ищет себе предмет любви, ибо, если человек не стремится к чему-то всеми силами, все представляется ему простым и скуч­ным.

Почему никто не может удовольство­ваться одиночеством?

Против

Сцена многим обязана любви, жизнь — ничем.

Ничто не вызывает более противоре­чивых оценок, чем любовь; либо это столь глупая вещь, что она не способна познать самое себя, либо столь отвра­тительная, что она должна скрывать се­бя под гримом.

Не терплю людей, одержимых одной мыслью.

Любовь всегда означает слишком уз­кий взгляд на вещи.

Вопрос 10: Что такое садизм?

Эпоха Просвещения кичливо тешилась разумом. По его меркам она пыталась выстроить все человеческие отношения. Однако мир человеческих страстей оказался принципиально нерегулируемым, неисчислимым. Не случайно именно в XVIII веке родилось слово «садизм». Оно было связано с именем французского маркиза де Сада, который полжизни провел в тюрьме, куда он попал за сексуальные бесчинства и неистовства. Слово «садизм» вошло в обиход и стало синонимом половых извращений, сопряженных с жестокостью и острым наслаждением чужими страданиями.

Уже античные греки знали, что нельзя подчинить человеческую чувственность, прихотливую и разнообразную, безупречным и окончательным меркам. Что, например, считать сексуальным извращением? Только то, что не нравится одному из партнеров? Выходит, греки исповедовали программу вседозволенности. Гомосексуализм... Лесбиянство... В чем же тогда неодолимая новизна чувственных фантазий маркиза?

Его называют знатоком сладчайших наслаждений, провозвестником раскрепощенной плоти, мастером сексуальных видений, сокрушителем господствующих целомудренных нравов. Откуда возникает такое поразительное олицетворение? Может быть, простое человеческое любопытство рождает столь соблазнительный образ? Многих интересует: как, вообще говоря, возможно причудливое сплетение боли и счастья...

Чтобы приблизиться к «феномену де Сада», важно удостовериться, что любовные извращения не исчерпывают эротические архетипы. Каждый из нас может отыскать в себе отзвук тех или иных страстей, будь то любовь Суламифи и царя Соломона, Дафниса и Хлои, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, маркиза де Сада и его подруг, почтенных бюргеров или современных панков.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20