Если символ не есть метафора, то он не есть также и метонимия и синекдоха, и вообще он не есть троп [Свасьян 2000: 83].
Символ и художественный образ. То, чего нет в символе и что выступает на первый план в художественном образе, это – автономно-созерцательная ценность. Художественное произведение можно бесконечно долго созерцать и им любоваться, забывая обо всём прочем.
Чистый художественный образ, взятый в отрыве от всего прочего, конструирует самого же себя и является моделью для самого себя. В нём тоже есть общее (идея) и единичное (чувственные данности), и это общее тоже порождает из себя конечный или бесконечный смысловой ряд единичностей.
Подлинная символика есть уже выход за пределы чисто художественной стороны произведения. Символ несёт с собой не чисто художественные функции художественного произведения, но его соотнесённость с другими предметами.
Символ и миф. Символ необходимо тщательно отличать ещё от одной конструкции, где идейная образность действительности тоже дана вместе с самой действительностью. Эта конструкция – миф. Миф отождествляет идейную образность вещей с вещами как таковыми и отождествляет вполне субстанционально. В мифе мы находим субстанциональное (или, попросту говоря, буквальное) тождество образа вещи и самой вещи, в то время как другие структурно-семантические категории говорят только о том или о другом отражении вещей в их образах.
Всякий миф является символом уже потому, что он мыслит себе общую идею в виде живого существа, а живое существо всегда бесконечно по своим возможностям. Но отнюдь не всякий символ есть миф. Художественные образы в значительной мере символичны, но мифами они являются сравнительно редко. Всякий миф есть символ, но не всякий символ есть миф.
К символической модели часто неприменимы категории времени и пространства. Символ может переходить из одного текста в другой. Его значение не зависит от времени написания или чтения текста, поскольку символ обладает устойчивым спектром значений, способным, однако, пополняться.
Миф наиболее легко поддаётся символической обработке. Миф может изображаться с бесконечно разнообразной интенсивностью своей символики, и символ в конкретных произведениях науки и искусства может как угодно близко подходить к мифу и даже сливаться с ним [Лосев 1976: 176].
Символ един и неделим. Его нельзя разбить на более мелкие части. Он целен, самобытен. Его можно только пояснить с помощью других символов-слов.
Смысл символа, строго говоря, нельзя разъяснить, сведя к однозначной логической формуле, а можно лишь пояснить, соотнеся его с дальнейшими символическими сцеплениями, которые подведут к большей рациональной ясности, но не достигнут чистых понятий [Пророков 1987: 46].
Символизм всегда реалистичен. Символ (в плане репрезентации) не поглощает здесь реальности. Он именно её отражает. Но отражает так, что в отражении этом не остаётся места выражению; в лучшем случае оно выполняет роль пассивного и зеркально точного оформителя отражения [Свасьян 2000: 136].
Мир познаётся через метафору. Человеку необходим старый, им уже осмысленный материал, на который он сможет опираться, чтобы познать другие предметы и явления через их сопоставление.
Необходимо категорически утверждать, что без использования символических функций сознания и мышления невозможно вообще никакое осмысленное сознание вещей, как бы оно примитивно ни было [Пророков 1987: 45].
Символ диктует особую семантическую нагрузку. Он отсылает нас к реализации лексемы-символа, способного существовать как вне контекста, так и, наоборот, в составе других художественных произведений.
Прямое значение в символе равноправно абстрактному: абстрактная идея закодирована в конкретном содержании для того, чтобы выразить абстрактное через конкретное, но и конкретное кодируется абстрактным, чтобы показать его идеальный, отвлечённый смысл, что ведёт к взаимообогащению значений: солнце есть символ золота, но и золото есть символ солнца. Символ – это своего рода конгломерат равноценных значений, и этим он отличается от других тропов [Гендлер 2002: 36].
Символ – это разворачиваемый факт, взятый в своей целостности и объёмности. Он всегда диалектичен. Логика его – это логика противоречия, и мыслим он, стало быть, как конкретный органический синтез изменчивости и постоянства, формы и содержания, тождественного и различного, одного и многого, подвижности и покоя, конечного и бесконечного.
Многообразны формы проявления символа; символическим может быть знак и расположение знака; одна и та же вещь может не быть символом в какой-то ситуации и быть им в другой. Очень часто символична именно деталь; кажущаяся незначительной при поверхностном взгляде, которая, по сути, определяет целое [Свасьян 2000: 96].
Подводя итоги, можно утверждать, что феномен символа отнюдь не поддаётся однозначной оценке ни в аспекте человеческой культуры вообще, ни в аспектах отдельных её областей и функций. Затаённость, скрытость смысла в структуре символических образов свидетельствуют о его сохранности, но оставляют в неведении относительно степени его активности. Можно предположить, что смысл для того и существует, чтобы его доискиваться, раскрывать, разворачивать, а также реконструировать и воссоздавать, если он разрушен в процессе подобного поиска. Может быть, только разрушив смысл и создав его вновь, можно в какой-то мере постичь его тайну. Символ в культурном тексте – не только высокое ценностное воздаяние, но и познавательная капитуляция [Пророков 1987: 46-47].
Символ – это чувственно оформленное вечное, связь умозрительного и эмпирического, запечатление – отображение всеобщего и универсального в конкретном и определённом. Мир культуры творим символическими функциями, каждая из которых самобытна, не сводима и не выводима из других, каждая из которых – характеризуется особым подходом к постижению реальности, у каждого из которых – свой созидательный принцип [Дмитриева 1994: 96].
Символ как таковой не имеет предела семантического объяснения. Да и будет ли тогда символ символом, если он станет однозначно толкуемым явлением? Если это произойдёт, то символ из своей категории автоматически перейдёт в понятие или в знак. А понятие не имеет уже той широты и неоднозначности толкования предметов и явлений в художественном произведении.
Так как символизм есть остаток незапамятной старины, то встретить его можно преимущественно там, где медленнее происходит отделение мысли от языка, куда медленнее проникает новое [Потебня 2000: 8]. Территориальная замкнутость способствует сохранению традиции, где она не испытывает какого-либо влияния извне.
Славяне – крупнейшая в Европе группа родственных народов. Современные славяне подразделяются на три ветви: восточные (русские, украинцы, белорусы), южные (болгары, сербы, черногорцы, хорваты, словенцы, боснийцы-мусульмане, македонцы) и западные (поляки, чехи, словаки, лужичане) [Шапарова 2001: 3].
Нам представляется важным обратиться к временному становлению основных понятий славянского мировосприятия. Такой подход вызван необходимостью показать, что происходило постепенное развитие системности в осознании мира. Божества и реалии, являющиеся первоопределяющими для людей определённой эпохи, впоследствии могли уступать свои позиции другим явлениям и богам, их воплощающим.
Во время зарождения анимизма происходит обращение к силам природы, стихий (воды, например) и обращение к берегиням. Б.А. Рыбаков связывает этимологию с внутренней формой слова: берег (так как в ту пору водная стихия меняла лицо земли), следовательно, семантически «берег» и «оберегать» связаны и мотивированы [Бондарец 2004: 43-44]. Культы земли, воды и огня принято считать наиболее ранними. Землю называли матерью, распространенным был обычай клясться землей, целовать землю. До наших дней сохранились обычаи брать горсть родной земли на чужбину, бросать горсточку земли в могилу.
Воде и огню приписывалось очищающее и охраняющее действие. Вода использовалась в знахарском лечении, при гадании, в различных аграрных обрядах. Славяне-язычники почитали огонь, старались не «оскорбить» его. Существовали запреты ссорится при разжигании огня, плевать в него, перешагивать через костер (перепрыгивание было магическим обрядом). Сохранились следы жертвоприношений огню, когда в него бросали сноп первого урожая. Огонь был связан с домашним очагом и, следовательно, с семейно-бытовым культом [Фролов 2002: 94-95].
Многие верования и обряды были связаны с почитанием животных. Возможно, древнейшие из них восходят к тотемизму – вере в сверхъестественное родство между человеческими родами и различными животными. В славянских представлениях отражены пережитки волчьего культа, видимо, связанные с индоевропейской традицией, согласно которой волк и волчья стая служили образом всеведения и единства.
Отголоски древнего культа животных проявляются в обычае ряженья в звериные маски во время праздников, в поверьях о животных-оборотнях. Древние славяне представляли в виде живых существ отвлеченные понятия: счастье, судьбу, болезни, смерть [Фролов 2002: 97]. Сложился и определённый уровень божеств, характеризующихся наибольшей абстрагированностью функций, например, Доля, Лихо, Правда, Кривда, Смерть [Лак 1995: 6].
Культ берегинь, рожаниц, богинь, которые ведали плодовитостью и плодородием, зародился во времена мезолита, связан с матриархатом.
Воззрения на природу женского божества оформились в представление о единичности богини и воплотились в образе рождающей земли. На русской почве эти представления воплотились в образе богини Макоши (Мокоши) – «Мать урожая» [Бондарец 2004: 44].
Слияние женского и аграрного начал опирались на сходство сущности жизненных явлений. Женщина уподоблена земле, рождение ребёнка уподоблено рождению нового зерна, колоса. Данное миропонимание нашло свое отражение в народно-прикладном творчестве. Ромб являлся символическим обозначением Земли. Ромбо-точечная композиция была широко распространена в украшении женских одежд, поясов и головных уборов. Кроме того, она встречается и при узорном оформлении прялок.
При патриархате образ Великой Матери Мира сменил Род – всеобъемлющее божество, создатель всего мира и людей. С ним были связаны огонь и земная вода. Символы Рода – красный цвет (рдяный) и шаровая молния. Женское же божество эпохи матриархата трансформировалось в двух спутниц Рода – рожаниц. Они, как древнегреческие мойры или древнеримские парки, определяли судьбу ребенка при его рождении. Рожаницы считались священными пряхами, которые пряли нить человеческой жизни.
Два раза в год славяне устраивали трапезы в честь Рода и рожаниц: готовились специальные ритуальные кушанья, в основном растительно-молочные, Роду и рожаницам приносились бескровные жертвы. Обряд первого сострижения волос у ребенка также связывался с рожаницами, волосы выступали в роли особой жертвы. Женские божества – рожаницы ассоциируются с более поздним славянским культом Мокоши, а в восточно-славянской традиции их называли берегинями [Фролов 2002: 97].
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16
