Попытаемся проанализировать источниковедческую ценность этих сочинений.
Как личность и как писатель Г. Иванов целиком зависел от петербургской атмосферы, и ее исчезновение переживалось им как личная утрата. В этом расположении духа он, естественно, и обращается к мемуарам - к роду литературных упражнений, к которому эмиграция проявляла особенный интерес.
Воспоминания начали печататься в парижской газете «звено» 7 июля 1924 г. С самого начала Г. Ивановым был задуман цикл-серия мемуарных очерков. С самого начала определился и замысел: «Быт литературного Петербурга последних 10 - 12 лет», т. е. с 1910 по 1922 г. Хотя название, возможно, было заимствовано у А. Толстого, выпустившего в 1922 г. сборник рассказов «Китайские тени», то замысел и реализация у Г. Иванова полностью самостоятельны. Его привлекает «дух мелочей», говоря словами М. Кузьмина, Г. Иванов в своих мемуарах - художник атмосферы, духа времени. Недаром в качестве эпиграфа к другим своим мемуарам - «Петербуржским зимам» - Г. Иванов взял строфу Г. Адамовича: «… Но брезжил над нами тогда // Какой-то божественный свет, // Какое-то легкое пламя, // Которому имени нет».
«Мне часто придется говорить как будто о мелочах и пустяках, - предуведомляет Г. Иванов читателя, - но я думаю, эти мелочи достойны внимания, если именно они были тем воздухом, которым дышало целое поколение деятелей русского искусства».
Говоря о репрезентативности мемуаров Г. Иванова как исторического источника, следует заметить, что он был не просто врун и выдумщик, выдумка ему была нужна, соответствовала его целям. Интересно и важно сравнить прозу Г. Иванова и его мемуары: его проза документальна, он четко следовал прототипы, а мемуары - нет. Казалось бы, отчего такое противоречие? На наш взгляд, мемуары Георгия Иванова оказались несвободными от выдумки, поскольку главным его героем была атмосфера эпохи, которая должна была быть выписана с несравненной верностью - и писатель, вероятно, полагал, что лучше уж деформировать факт, если он не работает на атмосферу эпохи: тем хуже для факта! - перефразируя известную фразу.
Таким образом, герой Г. Иванова - атмосфера, в которой легко и глубоко дышится, которая заражает энергией. При этом она не застывает, а меняется, неизменным остается Петербург как фон серьезного рядом со смешным, трагического рядом с анекдотическим. С этой точки зрения… будет интересно историкам популярного ныне жанра повседневности, историкам эпохи. Кто изучает атмосферу и характерные черты феномена Серебряного века, богемную жизнь - в этом субъективность рассказчика… будут полезны даже малоправдоподобные анекдоты, так как они являются отражением сплетен, мировосприятия и восприятия отдельных знаковых фигур в этой среде.
Число характеров, выведенных или упомянутых в этих воспоминаниях, очень велико: А. Ахматова, А. Блок, В. Брюсов, Д. Бурлюк, С. Гедройц, Василий Гиппиус, Василиск Гнедов, А. Крученых, М. Кузьмин, М., Лозинский, О. Мандальштам, В. Нарбут, К. Олимпов, В. Пяст, В. Розанов, А. Рославлев, И. Северянин, Ф. Сологуб, А. Тиняков, К. Фофанов, В. Хлебников, К. Чуковский, В. Шилейко, Ю. Юркун и др. Можно почерпнуть определенные биографические сведения даже о писателях, с которыми Г. Иванов имел мало общего, видел раз-другой: Уэллсе, Амфитеатрове, И. Ясинском. Но насколько они достоверны, если даже в рассказе о главных своих героях - Н. Гумилеве и О. Мандельштаме, ближайших друзьях Г. Иванова, он не был свободен от выдумки.
Приведем пример из очерка Георгия Иванова «Китайские тени»: «С флюсом, обиженный, некормленный, Мандельштам выходил из дому <...> шел к ларьку, где старушка-еврейка торговала спичками, папиросами, булками, молоком... Эта старушка, единственное существо во всем Коктебеле, относилась к нему по-человечески (может быть, он напоминал ей собственного внука, какого-нибудь Янкеля или Осипа), по доброте сердечной оказывала Мандельштаму "кредит": разрешала брать каждое утро булочку и стакан молока «на книжку» <...> Если же он, потеряв чувствительность, рассеянно тянулся к чему-нибудь более ценному - коробке печенья или плитке шоколада, - добрая старушка, вежливо отстранив его руку, говорила грустно, но твердо: «Извиняюсь, господин Мандельштам, это вам не по средствам». Очерк этот настолько возмутил М. Цветаеву, что заставил ее написать опровержение под названием «История одного посвящения», в котором она протестовала против почти каждой строчки Иванова, в том числе и цитируемого пассажа. Коростелев О. А. Указ. соч.
В мемуарных очерках Г. Иванова мы видим еще одного персонажа - самого рассказчика, причем не в ипостаси надуманного лирического героя, а реального Георгия Иванова с его симпатиями и неприязнью, с незлобивым юмором и остро отточенной иронией. Но как биографический источник эти очерки все-таки недостаточно достоверны, о чем уже говорилось во введении.
Тем не менее, на наш взгляд, собрание мемуарной литературы о Серебряном веке нельзя считать полным без «Китайских теней» и других эссе Г. Иванова.
В эмиграции изменился и облик поэзии Г. Иванова. В общем-то, по вполне понятному направлению. Сборник «Розы» (1931) объединил стихотворения 1926 - 1930 гг., и в них очевидны приметы расставания с прошлым.
В связи с этой эволюцией было бы интересным остановиться на одном из вопросов, в ответе на который исследователи расходятся во мнениях - к какому течению принадлежал Г. Иванов.
Георгий Иванов 1910-х гг. номинально принадлежал Серебряному веку, но лица его ни в коей мере не определял; тут он - один из многих второстепенных литераторов. Поздняя поэзия Г. Иванова хронологически далеко отстоит от ранней - это феномен другой исторической эпохи. Но если исходить не из хронологии, а из существа достижений поэта, то возникает впечатление возврата: поэт словно вернулся в Серебряный век, чтобы переместиться из второго ряда в первый. Его стихи 50-х гг. отвоевывают себе место на вершине постклассики.
Г. Иванова принято причислять к акмеистам. Вот суждение одного из критиков Е. Витковского: «До середины двадцатых годов он [Г. Иванов] оставался акмеистом «без примесей»… сборник «сады» явился апофеозом ивановского акмеизма… стихи конца 1920-х - первой половины 1930-х годов уже далеко не просто акмеистические по канонам произведения» и, в конце концов, «… ироничные и подчеркнуто антиакмеистические стихи… вывели его в первый ряд русских поэтов».
Таким образом, Г. Иванова можно охарактиризовать как акмеиста, творчески эволюционировавшего и пришедшего к жесткому разрыву с акмеизмом. Самое примечательное, что в полосе наибольшего успеха в конечном счете оказались его антиакмеистические произведения.
Однако, по мнению некоторых критиков, акмеизма и антиакмеизма не существовало в принципе. Лидия Гинзбург писала: «Литературная школа - понятие растяжимое: от эпохального направления до компании друзей. Символизм со всем, что его подготовило и что шло по его следам, был большим, мировым течением в области теоретической мысли, литературы, изобразительного искусства, театра; акмеисты - это пять - шесть молодых поэтов, связанных с Цехом поэтов, но отделявших себя даже от этого, более нестрогого по составу объединения. Нельзя мерить эти величины одной исторической мерой». С этой точки зрения неправомерно уравнивать кружок и «большое течение». Следовательно, когда разговор идет о «компании друзей», к тому же просуществовавшей недолго, какой бы то ни было «изм» не уместен; были акмеисты, но не было акмеизма. При такой позиции теряют смысл часто встречающиеся выражения «от символизма к акмеизму» и «от акмеизма к антиакмеизму».
Тем не менее, несмотря на то, что эта точка зрения достаточно интересна, на наш взгляд, начав творить вне жанра, Г. Иванов ушел от канонов и определенного стилистико-жанрового подражательства. В акмеизме лицо определяли его более смелые товарищи, но во внестилевой поэзии он сам определял себя, получив возможность оригинального и самостоятельного видения.
§2. Вторая мировая, «холодная война» и позиция Георгия Иванова
Вторая мировая война завершила целую эпоху в жизни русской эмиграции в Париже. 3 сентября 1939 года - день, когда Франция и Великобритания вступили в войну с Германией, - можно одновременно считать и концом «русского блистательного Парижа». Ему уже никогда не суждено было возродиться в своем прежнем качестве.
Нельзя сказать, что война оказалась для эмигрантов событием неожиданным. О том, что она вот-вот разразится, поговаривали задолго до осени 1939 года - слишком уж напряженная была атмосфера в Европе в конце тридцатых. Но одно дело ждать и предчувствовать, и совсем другое - делать выбор, когда этого требует время. Вторая мировая заставила сделать свой выбор каждого эмигранта. Некоторым эмигрантам судьба предоставила несколько более широкие возможности для выбора, чем, например, советским людям, но выбирать тем не менее пришлось всем.
Соответственно широким оказался и диапазон решений. Война все перевернула. Лидер кадетов Милюков приветствовал сталинскую политику, Деникин возлагал надежды на Ворошилова, а Мережковский - на Гитлера, сын террориста Лев Савинков оказался капитаном интербригады в Испании, а бывший белогвардеец Сергей Эфрон - агентом НКВД. Трудно даже придумать вариант судьбы, которому нельзя было бы подыскать аналог в истории русской эмиграции. Одни шли в Иностранный легион, другие организовывали Сопротивление во Франции, третьи сотрудничали с гитлеровцами, четвертые эмигрировали вторично,- в Новый Свет, в нейтральные страны. Литература в это время окончательно отошла на задний план, все заслонила политика, и в списках сражавшихся на той или иной стороне немало имен литераторов, в том числе и довольно известных: Н. Оцуп, Г. Газданов, В. Варшавский, Д .Кнут, А. Ладинский, В. Андреев и многие другие.
А уж остаться от политики в стороне, не быть замешанным в нее или хотя заподозренным в симпатии к той или другой стороне удалось и вовсе единицам. Не остался в стороне и Г. Иванов. Там же.
Георгий Иванов, как и Гиппиус с Мережковским, всегда был «за интервенцию», и остался стоять на этом даже после начала второй мировой войны, что в глазах эмигрантской общественности автоматически превращало его в «коллаборациониста» и пособника фашистов.
Дело в том, что среди широкой массы эмигрантов патриотические настроения проявлялись и в горячем интересе к тому, что делается на советско-германском фронте, и во все более растущей уверенности в победе, которые в это время оттеснили на второй план другие желания и заботы. Говоря об этих особенностях эмигрантской психологии в годы войны, уместно, может быть, привести строки поэта-эмигранта Георгия Ревского, отражавшие настроения многих его соотечественников:
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7
