Разбирая вопросы взаимоотношений природы и культуры, космологии и антропологии, Флоренский позднее высказал основополагающую для него мысль о том, что "весь человеческий род есть только ничтожная часть природы"; развитие этой мысли в итоге оспаривало определение человека как "homo sapiens", отдавая предпочтение "менее возвышенному" определению его как "homo faber". "Человек - ремесленник" - вот ситуация человека в космическо-бытийственных масштабах; он не творец, во всяком случае он далек от того, чтобы верховодить законами космического существования. С другой стороны, рисуя пеструю картину человеческой массы в Батуме, ее разных языков и говоров, запахов, звуков и цветов, Флоренский в этом множестве и разнообразии раскрывает бесконечность "производительной мощи природы", в творческом отношении стоящей над Человеком; поэтому дома человеческие могут исчезнуть, не оставив никаких духовных следов своего прежнего бытия, тогда как духовная жизнь развалин "гармонически объединялась с жизнью природы". Отнюдь не случайно Флоренский писал в одном из писем 1904 года Белому: "Мы не можем сочинять символы они - сами приходят. Когда исполняемся иным содержанием" любой формой творчества человек обязан не столько своим внутренним потенциям, сколько знакам извне, из природы.
В ряде фрагментов своих воспоминаний Флоренский заверяет в своей любви к родителям и родным, однако подобные утверждения суть не что иное, как соблюдение этикета, обусловленное характером и назначением текста. "Мне странно думать сейчас, а тем более писать, что в такой насыщенной взаимным признанием и взаимной любовью семье, как наша я, в сущности, может быть, никого не любил, то есть любил, но любил Одну. Этой единственной возлюбленной была Природа". Известно, что из всех родных Флоренский выделял тетю Юлю, которую он любил "нежно и страстно", но "без внутренней мотивированности, а за ее отношение к природе". В природе (в веществе) Флоренский находил то, чего, на его взгляд, не было в людях, — правду, красоту и нравственность. По его разумению, люди способны и любить, и не любить в зависимости от их желания, цветы же любят спонтанно и бездумно, ибо такова суть природы. Люди вообще страдают одиночеством "на разные лады", они "вредят" друг другу (хотя бы так, как "повредили" автору воспоминаний в его детстве, — "сплошным теплом", "сплошной лаской", "сплошной порядочностью и чистоплотностью"); отправляясь в экзотические края, они поэтому ищут не контактов с другими людьми, а прикосновений природы. "Бежал" от людей и сам Флоренский: в раннем детстве — в объятия природы, в школьные же годы — в науку. Природа, однако, тоже "скрывалась" от людей; один лишь автор был ее "любимцем", ему одному она посылала свои "знамения", вследствие чего они с природой "знали, чего другие не знают и знать не должны".
Любовь к природе, к "таинственному" и "особенному" в ней, нe поддающемуся разгадке, заслонила интерес молодого Флоренского к истории и человеку.
Своих родителей Флоренский считал жертвами русской истории; себя же самого ему не хотелось видеть ни среди жертв истории, ни в жестком жернове семейного воспитания. Отцовские замыслы касательно "замкнутого мирка" семьи, "островного рая", "изолированного от окружающего", в котором царили бы "человечность", "теплота" и "мягкость", якобы способные заменить "религиозный догмат", "метафизическую истину", "право" и даже "мораль", юному Флоренскому претили, и он их всячески отвергал внутренне, уходя от утопических идей о семье — прообразе "нового человеческого рода" и "сгустке чистейшей человечности" — в мир природы с ее тайнами и мистикой; как это ни странно, единственным табу, не нарушенным молодым Флоренским, был религиозный запрет, вследствие чего он в детском возрасте не только не узнал, что такое просфора, но и о чем повествуется в Евангелии от Матфея. Из отцовского дома Флоренский вынес не так уж мало полезного для своей будущей деятельности, однако его в целом справедливое осознание ограниченности миропонимания взрослых имело и негативный оттенок: он стал равнодушным к людям, не доверял им, по сути разделял отцовскую "невысокую" их оценку и "недолюбие" к ним. "Воспоминания" пестрят иллюстрациями этого рода, объясняя попутно, почему их автор сравнительно с опозданием заинтересовался феноменом человека.
Однако решительный поворот Флоренского в сторону построения антроподицеи произошел в результате его посещения Оптиной пустыни в 1905 году, давшего автору "Столпа" новое понимание "философии народа" как раскрытия "веры народа", а также взгляд на Оптину пустынь как завязь "новой культуры". "Воспоминания" же свидетельствуют об иных воззрениях молодого автора и об ином миропонимании, в которых преобладало блестящее, но субъективное видение мира и его раздробленных, откликающихся Друг в друге частей. Если на сюжет "Столпа" наложен отпечаток возможного развития Алеши Карамазова после смерти Зосимы, то "Воспоминания" в этом отношении выдержаны в ключе другого Произведения Достоевского, а именно "Подростка" с его образом становящегося молодого героя, который обнаруживает свою "идею", лишь проходя через поиски родового тождества и личную "катастрофу".
1.1 П.А.Флоренский и русская философия
Павел Флоренский - русский православный мыслитель. Сегодня среди ученых-философов идет до сих пор дискуссия, том, была ли она вообще эта самостоятельная русская философия или надо считать произведения русских мыслителей неким отсветом философии западноевропейской.
Этот вопрос, как отмечают ученые, если подходить к нему без идеологической предвзятости, действительно совсем не так прост. У западноевропейской и у русской традиций философской мысли одни главные корни-истоки: античная философия и христианство - именно они изначально столь резко отделяют европейскую и русскую философию от философии восточной, к примеру китайской. И все же, как из единого корня - учения Христа - выросли разные деревья: православие и католицизм, так и русские и западноевропейские философские устремления пошли различными путями. "Русское философское просвещение, - пишет П. Флоренский в рецензии-отзыве на сочинение студента МДА А.Даниловского "История преподавания философских наук в духовно-учебных заведениях России", - либо непосредственно, либо посредственно, через воспитанников духовной школы, обязана всецело своим существованием именно духовной школе, и лишь самый конец XIX века ознаменован появлением философии, иначе распространявшейся... История преподавания философских наук в духовно-учебных заведениях России должна быть признана за основную нить истории русской философии вообще, разумея, в данном случае под "русской философией" совокупность всех философских течений, волновавших русское общество. Но, неся на себе высокую культурную задачу философского просвещения России, духовная школа никогда не бывала лишь механической передатчицей западной мысли. На всех представителях духовной школы лежит особый отпечаток, характерный именно для русской мысли, и, если история преподавания философских наук есть основная нить истории русской философии в широком смысле, то эта последняя всегда теснейшим образом сплетается с историей русской философии, в узком смысле философии, самородно русской". Такова, по Флоренскому, историческая суть вопроса. Попытки западной мысли завладеть мыслью русской для П. Флоренского во многом персонифицировались в фигуре Канта, "великого лукавца", по его выражению. Платон и Кант - эти две фигуры как бы вбирают в себя качества полярных философских и шире - духовных вообще - идей и идеалов. В интерпретации Флоренского "Кант берет жизнепонимание Платона и меняет перед ним знак - с плюса на минус. Тогда меняются все плюсы на минусы и все минусы на плюсы во всех положениях платонизма: так возникает кантианство".
Русская философия, согласно Флоренскому, есть самобытная мысль, берущая исток в учении Платона, обогащенная опытом идей западноевропейских, но не только и не столько опытом приятия, сколько опытом преодоления. И еще одна характеристика, которую следует назвать само собой разумеющейся в данной интерпретации, - основная идея русской философии есть "идея религиозная", считал П. Флоренский, то есть, русская философская мысль начала XX века осуществила себя в религиозно-философском осмыслении мира. И жизнеспособность "русской идеи" определена ее укорененностью в православии. "Если возможна русская философия, - писал о. Павел, - то только как философия православная, как философия веры православной, как драгоценная риза из золота - разума - и самоцветных каменьев - приобретений опыта - на святыне православия" (Слово приветствия профессору А. И. Введенскому в связи с его 25-летним служением МДА).
Чертами русской философской мысли, имеющими особое значение для Флоренского, но в гораздо меньшей степени выделяемыми иными мыслителями (например, университетской наукой), следует назвать "философские начала славянофильства" и противостояние их "периодически повторяющимся нападкам начал рационалистических" и, конечно же, позитивизму, во многом приемлемому еще Вл. Соловьевым, но уже отвергаемому Флоренским.
Таковы главные черты русской философии, к деятелям которой Флоренский себя относил и потому видел их не только в предшественниках и современниках, но прежде всего, может быть, у себя, в своем собственном миросозерцании.
Исходя из того, что основные труды вышли в свет в 1910-20-х годах, вполне законно было бы заключить, что Флоренский есть мыслитель начала XX века, тем более что многое в его работах опирается на достижения науки именно этого времени (например, на теорию множеств Г. Кантора и идеи Н. В. Бугаева в математике). Но если верить самому Флоренскому и воспринимать его слова с полной серьезностью и верой, то тут же возникнет в сомнение: "Свое собственное мировоззрение Флоренский считает соответствующим по складу стилю XIV - XV вв. русского средневековья, но предвидит и желает другие построения, соответствующие более глубокому возврату к средневековью" - так писал Флоренский в своем автореферате в 1925 - 1926 годах. А несколько ранее, в январе 1924 года, Флоренский сделал замечательную запись в своих "Воспоминаниях": "Я был взращен и рос как вполне человек нового времени; и потому ощутил себя пределом и концом нового времени; последним (конечно, не хронологически) человеком нового времени и потому первым - наступающего средневековья".
Здесь произошло пересечение двух родов времени - времени хронологического и времени миросозерцательного. Они, оба эти времени, как учила позитивистская наука, должны всегда принципиально совпадать. От варварства - через античность, через средневековье, через Возрождение - к Новому времени, если не происходит надломов. Так во всех областях истории, в том числе и истории мысли. Флоренский же ощущал его совсем иначе: как в области пространственного мышления вместо "однообразной равнины земной поверхности" видел он, человек культа и философ культа, "всюду - лестницы восхождений и нисхождений", так и во времени чутко ощущал он надломы и сломы, когда "время выходит из пазов своих". И себя самого считал человеком и мыслителем перелома - последним и первым одновременно. И не только он сам. Младший современник Флоренского А.Ф. Лосев дал ему следующую характеристику: "Я рассматриваю философию Павла Александровича Флоренского как переходный период между старым и новым. Ибо здесь присутствует из старого самое существенное и из нового самое существенное. И все это обобщено в одном человеке".
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11
