Следует отметить особо, что «религия человекобожества» приходила в умы юных борцов за справедливость не «на смену» христианству или чему либо иному, а ложилась на девственно чистый мозг: «Наша интеллигенция по отношению к религии просто еще не вышла из отроческого возраста, она еще не думала серьезно о религии и не дала себе сознательного религиозного самоопределения, она не жила еще религиозной мыслью и остается поэтому, строго говоря, не выше религии, как думает о себе сама, но вне религии»[2].
Точно так же оставалась интеллигенция и вне науки, вне философии, вне культуры. Все эти сферы требовали глубоко размышления и в какой-то мере личного творчества, которое вообще было не в чести. Над идеей творчества господствовала идея всеобщего уравнения. Бердяев говорит: «Психологические первоосновы такого отношения к философии, да и вообще к созданию духовных ценностей можно выразить так: интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества»[1].
Отсюда и культ тотального «опрощения». Ведь если не творить, а только уравнивать между миллионами – поневоле придется «опроститься». Таким-то образом и опрощались научные, философские и исторические воззрения интеллигентов. По словам С.Л.Франка, культура в европейском ее смысле вообще была им враждебна, и на русской почве должна была быть подвергнута беспощадной «утилитаризации»[13].
Для дальнейшей характеристики обратимся к статье Н.А.Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда». В области философии доморощенные интеллектуалы предпочитали то, что было им по зубам: «Кружковой отсебятине г. Богданова всегда отдадут предпочтение перед замечательным и оригинальным русским философом Лопатиным. Философия Лопатина требует серьезной умственной работы, и из нее не вытекает никаких программных лозунгов, а к философии Богданова можно отнестись исключительно эмоционально, и она вся укладывается в пятикопеечную брошюру. В русской интеллигенции рационализм сознания сочетался с исключительной эмоциональностью и с слабостью самоценной умственной жизни»[1].
Сложные, требующие долгого размышления и осмысливания философские доктрины во всей их индивидуальной полноте были не по вкусу революционерам. Философия низводилась до политической идеологии, а политическая идеология возвышалась до философских высот: «Можно даже сказать, что наша интеллигенция всегда интересовалась вопросами философского порядка, хотя и не в философской их постановке: она умудрялась даже самым практическим общественным интересам придавать философский характер, конкретное и частное она превращала в отвлеченное и общее, вопросы аграрный или рабочий представлялись ей вопросами мирового спасения, а социологические учения окрашивались для нее почти что в богословский цвет»[1].
Для удовлетворения таких своеобразных вкусов у интеллигенции не было недостатка в поварах: «У интеллигенции всегда были свои кружковые, интеллигентские философы и своя направленская философия, оторванная от мировых философских традиций. Эта доморощенная и почти сектантская философия удовлетворяла глубокой потребности нашей интеллигентской молодежи иметь "миросозерцание", отвечающее на все основные вопросы жизни и соединяющее теорию с общественной практикой»[1].
Итак, философия извращается до состояния сборной солянки(а то и вовсе пюре – чтобы глотать, не разжевывая) к интеллигентскому столу. О питательности такого блюда можно судить по словам Овсяннико-Куликовского: «Другая черта, присущая — в большей или меньшей мере — всем идеологиям… состоит в том, что философская (теоретическая) часть их не имеет всеобщего значения, какое имеют настоящие философские системы, а их практическая (прикладная) сторона, слишком тесно связанная с философской, не получает реальной силы — практического дела, в смысле общественной или политической деятельности — деятельности партии. В лучшем случае выходит нечто вроде секты»[7].
Печальную судьбу философии на скудной почве «революционной» интеллектуальной деятельности разделила также и наука. Как правило, «философская» солянка была приправлена еще и «научностью», вполне сходившую в интеллигентской среде за настоящую науку: «Хотя программы эти обыкновенно объявляются еще и «научными», чем увеличивается их обаяние, но о степени действительной «научности» их лучше и не говорить, да и, во всяком случае, наиболее горячие их адепты могут быть, по степени своего развития и образованности, плохими судьями в этом вопросе»[2].
Однако «адепты», со свойственной им самоуверенностью, считали себя достаточно компетентными в «этом вопросе», чуть ли не компетентнее настоящих ученых. Ведь последние все сомневаются и сомневаются, а интеллигенты уже обрели вожделенную истину, пышным цветом цветущую в крикливых брошюрках. Какой из этого можно сделать вывод? Обратимся к снова к Булгакову: «Легко понять и интеллигенту, что, например, настоящий ученый, по мере углубления и расширения своих знаний, лишь острее чувствует бездну своего незнания, так что успехи знания сопровождаются для него увеличивающимся пониманием своего незнания, ростом интеллектуального смирения, как это и подтверждают биографии великих ученых. И наоборот, самоуверенное самодовольство или надежда достигнуть своими силами полного удовлетворяющего знания есть верный и непременный симптом научной незрелости или просто молодости»[2].
Итак, и философия, и наука безжалостно «опрощаются» в интеллигентской среде. Интересную характеристику этому явлению дает в своей статье Д.И.Овсяннико-Куликовский. Пытаясь по возможности максимально смягчить и изгнать из текста оценочность, он, тем не менее, дает достаточно материала, «оценочного» самого по себе. Овсяннико-Куликовский рассуждает о двух типах восприятия духовных ценностей, грубо говоря, «объективном»(расширение психики при восприятии чего-либо нового) и «субъективном»(урезание «чего-либо» нового под потребности психики). Тут же он оговаривается, что, безусловно, второй тип восприятия хоть и уступает первому, но представляет из себя нечто «человеческое, слишком человеческое», а потому не подлежащее осуждению. На почве подобного «субъективного» восприятия, говорит он далее, «создается так называемая «идеология»; всякое духовное благо оценивается не по существу, а сообразно с характером и направлением идеологии». Все европейские интеллигенты этот этап уже прошли, а русские как всегда немного отстали – таким образом и получилась идеологическая русская интеллигенция 19 века. Далее Овсяннико-Куликовский говорит, что в «великолепных статьях Михайловского, отмеченных печатью гения» и в «глубоко продуманных статьях и книгах Лаврова, основанных на огромной эрудиции» идеи позитивистов Маркса и Дарвина «брали не по существу, не an sich, а идеологически — применительно к душевным запросам русских интеллигентов, ищущих миросозерцания и объяснения смысла своей жизни». По его словам, «…юности свойственны идеологические настроения и искания. То же самое приходится сказать о «молодом» обществе, т. е., точнее, таком, которое не имеет традиции умственного развития; для него умственные интересы, идеи, идеалы есть нечто новое и чужое, не свое, — и общество их заимствует, переживая подражательный период развития. Ему трудно разбираться в массе образовательного и идейного материала, нахлынувшего из-за границы, и оно берет готовые шаблоны и системы идей, усваивая их идеологически, как учение, как доктрину, которую приходится принять на веру»[7].
О подобной «однобокости» восприятия европейских идей говорит и С.Н.Булгаков[2]. А по словам C.Л.Франка, «именно эту психологическую черту русской интеллигенции Михайловский пытался обосновать и узаконить в своем пресловутом учении о “субъективном методе”. Эта характерная особенность русского интеллигентского мышления — неразвитость в нем того, что Ницше называл интеллектуальной совестью,— настолько общеизвестна и очевидна, что разногласия может вызывать, собственно, не ее констатирование, а лишь ее оценка».
По мнению Франка, подобное варварское отношении к культуре глубоко уходит корнями в русскую ментальность: «Наша историческая, бытовая непривычка к культуре и метафизическое отталкивание интеллигентского миросозерцания от идеи культуры психологически срастаются в одно целое и сотрудничают в увековечении низкого культурного уровня всей нашей жизни»[13].
Весьма нелестно отзывается о духовной жизни русской интеллигенции и В.В. Розанов. В своих многочисленных статьях и очерках о современности он однозначно оценивает русскую интеллигенцию как «недоразвитый» общественный слой. Вот несколько подобных цитат. Пытаясь найти причины возможности в революционной среде такого явления, как провокаторство, он говорит: «Все политики неразвиты, духовно неразвиты, а революционеры, в которых политика кипит, неразвиты чудовищно…»[8, 46], они не распознают людей от «психологической неразвитости – чудовищной, невероятной…»[8, 266] По мнению Розанова, из революционеров просто выхолощено психологическое чутье как нечто, недостойное служить мотивировкой, поэтому все их оценки «обоснованы фактически», в результате чего они попросту не могут отделить провокаторов от истинных революционеров, от которых они «фактически» не отличаются. А при разоблачении провокатора испытывает «негодование, столь же младенческое, как и все, что говорит и делает революция» [8, 51-52]
Уничтожающую характеристику интеллектуальному развитию революционеров дает Розанов в статье «Партии дурного тона»: «Мы в свое время отдавали должное крайним левым партиям в Г. Думе, отмечая их наивность и недостаток в них образовательного ценза, но указывая на их искупающую чистоту характеров… Мы были уверены, что этот юный студент, кажется, из недоучившихся, говорит от всей души, и хоть говорит наивный вздор, не зная России и русской истории и вообще не зная ни о чем, что происходит во вселенной, и только начитанный в социал-демократических брошюрках»[9, 181].
По мнению Розанова, «элементарность-то и была и была методом русского радикализма»[8, 268, курсив авторский] и «революция единственно и поддерживается грубостью, невежеством и неразвитостью не только ее стада, но и ее вожаков, … вопрос о ее прекращении есть просто вопрос умственного развития»[8]. Радикальная печать безжалостно оплевывала все, что могло бы способствовать расширению умственного горизонта молодежи, «не допуская до развития своих адептов» и в результате «слила дело революции и успех революции с делом и успехом умственного застоя, идейной косности, притупленности вкуса и воображения»[8]. В жизнь русской интеллигенции «ничего не было допущено, кроме духовно элементарного, духовно суживающего, духовно оскопляющего!»[8, 269] Безусловно, это влекло ощутимые потери и в чисто практическом смысле, вроде того, что рядовые революционеры совершенно не разбираются в людях, в результате чего в их ряды без особого труда проникают провокаторы, составляя реальную угрозу делу революции. Но - «Но Митрофанушке легче было бы умереть, чем выучиться алгебре»[8, 272].
Страницы: 1, 2, 3
