С.Секиринский: «В условиях больших перемен перед профессиональными исследователями прошлого остро встают вопросы как об общественном признании их труда, так и вообще о критериях самоидентификации историка, границах и пограничных зонах его ремесла. Книга Миронова предлагает ответы и на эти внутрицеховые вопросы, во всяком случае, побуждает к разговору о них. И в этом смысле его работу можно рассматривать как своеобразную попытку синтеза высокой технологии профессиональной историографии с общественным амплуа исторической публицистики, сумевшей доказать свою социальную действенность на рубеже 1980-1990-х годов, когда ее основные лозунги, став до известной степени достоянием массового сознания, сыграли немалую роль в его развороте к новым ценностным ориентирам. Об этом вдохновившем его примере Миронов нигде не пишет прямо, но его "выдает" характерная для известного специалиста в области количественных методов исторического исследования "игра словами", которой он, по существу, определяет диапазон современного историка: от клиометрии до клиотерапии».
А.Шевырев: «Лучше всего Миронову удались статистические исследования. Он проявил незаурядную изобретательность в постановке вопросов, ответы на которые можно найти с помощью статистики, и в поиске неожиданных способов решения трудноразрешимых вопросов. Уже сами по себе эти числовые данные представляют собой прекрасный материал для размышлений над прошлым России...».
А.Куприянов: «Решая, например, вопрос о степени влияния церковных запретов на сексуальные отношения во время Великого поста, Миронов не просто исходит из констатации того, что колебания рождаемости через 9 месяцев служат "хорошим показателем" строгости соблюдения поста, но и вовлекает в анализ данные из современной демографии России, прибегает к сопоставлению данных о рождаемости по месяцам у представителей всех основных конфессий. Все это позволило ему получить достаточно точные данные о неуклонном снижении доли лиц, соблюдавших воздержание во время постов. Эти данные особенно ценны тем, что они точнее, чем какие-либо другие (например, рост числа осужденных за преступления против религии, рост числа разводов и др.), позволяют говорить о секуляризации общественного сознания».
Г.Фриз: «Но чем дальше мы уходим назад от Всероссийской переписи 1897 года, тем больше подозрений вызывают цифры. Множество факторов делало получение объективных и поддающихся проверке статистических сведений фактически невозможным. Особенной осторожности требует работа с длинными динамическими рядами. В некоторых случаях, например, в росте преступности или семейных тяжб и вообще в любом резком увеличении каких-то показателей на душу населения, может отражаться либо глубокое социальное изменение, либо явный рост численности чиновников, которые занимались этими проблемами. Не менее важен сам рост формальных административных и судебных учреждений. Например, новая судебная система, возникшая после судебной реформы 1864 года, способствовала развитию народного юридического сознания и, как жаловались современники, начиная с 1880-х годов вызвала резкое увеличение сутяжничества. Если объективная динамика какого-либо явления представляет важную величину, то не меньшее значение имеет и восприятие этого явления современниками, так как само восприятие - важная реальность, имеющая право на самостоятельное изучение».
М.Шиловский: «Актуально обращение Миронова именно к жанру социальной истории как интегратора исторических знаний вообще. Но в плане репрезентативности полученных результатов и распространения их на всю территорию Российской империи в разные периоды ее истории двухтомник Миронова близок к категории "обобщающих" трудов недавнего прошлого. Полагаю, что в принципе невозможно создание обобщающего труда в масштабах всей Российской империи даже по отдельным аспектам ее социальной истории в силу значительных различий, которые и сейчас наблюдаются между отдельными территориально-административными образованиями внутри крупных регионов. Можно говорить лишь о некоторых общих тенденциях развития и процессах, не более того».
Н.Романовский: «Интересно, что выделенные Мироновым константы российской истории, долговременные изменения и тенденции легко экстраполируются на современность. Такова, например, характеристика менталитета российских крестьян периода империи: "Они легко мирились с принуждением и регламентацией. Им были свойственны уравнительные тенденции при разделе, как общинного пирога, так и общинных повинностей. Они не любили значительную дифференциацию в чем бы то ни было. Они ориентировались на устоявшиеся авторитеты..." Показанный автором механизм подрыва авторитета венценосных супругов Николая II и Александры Федоровны сработал и против четы Горбачевых: отход от стереотипов патриархата наказуем. Современны и наблюдения о присущей православным русским трудовой этике: время - не деньги, а праздник, тем более что количество праздников и культура праздности в России говорят о том же. А прочитав авторские слова о том, что "по представлениям русских людей вплоть до XX века, кто контролирует, тот должен помогать, опекать и покровительствовать", ловишь себя на мысли: нет ли тут ошибки на целый век? До наших дней дожили и традиционные представления россиян о том, что свобода и "порядок" по существу несовместимы. Как пишет автор, в советской России во многих отношениях был воспроизведен социальный строй дореволюционной общины».
М.Карпачев: «Хороший историк умеет еще и утешить: движение нашего общества в сторону либеральных принципов, утверждает Миронов, необратимо. Кризисы же - дело временное, как показывает опыт российской истории - не более чем на 15-25 лет. Значит, большую часть нового смутного времени страна уже прошла и, надо полагать, скоро она с удвоенной силой возобновит сближение с благоустроенными государствами Запада. Неплохо было бы для полного успокоения привести доказательства такой цикличности, но надо все же признать, что оптимизм автора не наигран».
Г.Фриз: «Можно было бы поставить автору вопрос относительно его основополагающего предположения о "нормальности российского исторического процесса". Проблема здесь состоит не в том, чтобы утверждать некоторую самобытность России, а в том, что понятие нормальности находится в рискованной близости к абсолютизации и идеализации западноевропейских и американских стандартов политического и социального развития. Можно попасть в "западню" Фрэнсиса Фукуямы относительно "конца истории", радуясь по поводу необратимого поражения коммунизма и славного триумфа того, о чем американцы трубят как о демократии, свободном рынке и гражданском обществе. Точно так же, как постсоветская Россия страдает от своих собственных проблем, так и западные общества страдают (и все более и более будут это осознавать) от таких фундаментальных проблем, как плутократия в политике, как глобализация, уничтожающая все индивидуальное, местные и даже национальные права, как неолиберальная модель рыночной экономики, углубляющая разрыв между богатыми и бедными, между развитыми и слаборазвитыми. Современное государство, фантастически финансируемое за счет растущего валового национального продукта и вооруженное всеми инструментами технократической и компьютерной эпохи, материализует саму форму репрессии, которую Мишель Фуко и многие другие осудили. Ни в коем случае не является аксиомой, что эта западная модель плутократии, глобализации и экономического неолиберализма является желательной и что ей уготована длительная жизнь. На самом деле все это - проявления нового империализма, и они порождают мощные противодействующие силы компенсационного свойства, направленные на ограничение непрерывного роста власти государства и его учреждений. Как ни парадоксально, но в некотором смысле следует чувствовать некоторую ностальгию и зависть в отношении самой институциональной отсталости России при старом режиме, где, по крайней мере до середины девятнадцатого столетия, государство осуществляло только спорадический контроль над обществом и индивидуумом. Нет необходимости и, вероятно, даже никто не должен предполагать, что западная модель идеальна или уже действительно достигла своей заключительной стадии».
В.Булдаков: «Удивляют авторские рассуждения о том, что в нашей историографии особенно не повезло "реформаторам и правительственной политике", которым постоянно вменялись в вину бездеятельность, ошибки, недостатки и "упущенные возможности". Не стоит беспокоиться! Положение уже "исправлено" - из всякого правителя прошлого ныне готовы сделать "мыслителя", "преобразователя", кого только еще! Совсем уже странны рассуждения автора о "клиотерапии", а также предложения о том, чтобы историки стали "социальными врачами". Это напоминает советы армейского "фершала" активнее использовать пиявки и клистир. Во всяком случае, из недавнего прошлого известно, что своего рода историографическую шокотерапию наша общественность воспринимает естественней. Слов нет, государственность в России чаще оказывалась "умнее" общественности. Но спасти себя власть могла только путем такого расширения диалога с общественностью, такого воспитания народа, которые во все большей мере страховали бы всех от Смуты. А это означало одновременно, что власть должна встать на длительный путь постепенной самоликвидации. Смысл реформ в России мог состоять только в воспитании народа, а не в "улучшении его положения", "приумножении богатства". Задумывались ли российские самодержцы об этом? Способна ли была к выполнению подобной задачи бюрократия? Если нет и нет, то чего же можно было ожидать от народа? При этом надо иметь в виду, что даже всеобщее нежелание бунта, восстания, смуты еще не есть движение по рельсам эволюционного развития. Как бы то ни было, социальному историку - по определению - не надо спешить в область политики. Впрочем, автор, похоже, прекрасно понимает, что "проблема России" (и не только ее) лежит не в сфере политики и социологии, а психологии. Но если он солидарен с Евгением Трубецким в том, что русский народ (и не только он) по своему складу нетерпим к "земной греховности", то ему придется признать, что "спасение" - в творчестве самих людей, а не власти». «Социальная история России» Б. Н. Мировнова. "Круглый стол"/ Сост. С. Секиринский // Отечественная история. 2000. №6; 2001. №1.
Литература
Ахиезер А. Специфика исторического опыта России: трудности обобщения (Размышления над книгой Бориса Миронова) // Pro et Contra. Т. 5. Осень 2000.
Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (ХVIII-начало ХХ в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб., 1999. Т. 1. 548 с. Т. 2.
Согрин В. В. Клиотерапия и историческая реальность: тест на совместимость (Размышление над монографией Б.Н.Миронова «Социальная история России периода империи») // Общественные науки и современность. 2002. N 1. С. 144-160.
«Социальная история России» Б. Н. Миронова. «Круглый стол»/ Сост. С. Секиринский // Отечественная история. 2000. №6; 2001. №1.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6
