Более или менее определенное употребление понятия «массовое сознание» в качестве специального научного термина началось лишь в 20-30-е гг. XX столетия, хотя и тогда это долгое время оставалось на уровне беглых упоминаний и несопоставимых между собой, крайне многообразных трактовок. Затем вообще наступила серьезная пауза в исследованиях. В западной науке это определялось тем, что массовая психология как таковая стала исчезать: общество структурировалось, а культ «свободного индивида» предопределял доминирование индивидуальной психологии. Массы как бы «рассыпались». С исчезновением же феномена исчезли и попытки его изучения. В итоге, западные исследователи не смогли договориться о смысле центрального понятия «массы», лежащего в основе исследования массового сознания. По оценке Д.Белла, в западной науке сложилось, как минимум, пять различных его интерпретаций. В одних случаях под массой понималось «недифференцированаз множество», типа совершенно гетерогенной аудитории средств массовой информации в противовес иным, более гомогенным сегментам общества (Г.Блумер). В других случаях— «суждение некомпетентных», низкое качество современной цивилизации, являющееся результатом ослабления руководящих позиций просвещенной элиты (Х.Ортега-и-Гасет). В третьих — «механизированное общество», в котором человек является придатком машины, дегуманизированным элементом «суммы социальных технологий» (Ф.Г. Юнгер). В четвертых, «бюрократическое общество», отличающееся широко расчлененной организацией, в которой принятие решений допускается исключительно на высших этажах иерархии (Г. Зиммель, М. Вебер, К. Манн-гейм). В пятых, — «толпа», общество, характеризующееся отсутствием различий, однообразием, бесцельностью, отчуждением, недостатком интеграции (Э. Ледерер, X. Арендт).
В советской науке сложилось иное, хотя отчасти и аналогичное положение. Структурирование общества по социально-классовому основанию привело к абсолютизации роли классовой психологии. Она подменила собой и массовое, и индивидуальное сознание. Соответственно, и здесь массовая психология как таковая исчезла — по крайней мере, из поля зрения исследователей.
Во второй половине 60-х гг. XX столетия данное понятие пережило своеобразное второе рождение в советском обществознании, хотя это был кратковременный период. Лишь начиная со второй половины 80-х гг. можно отметить новый прилив исследовательского интереса к массовому сознанию. Но до сих пор недостаточное внимание к данному феномену объясняется как минимум двумя причинами. Во-первых, объективные трудности изучения массового сознания. Они связаны с самой его природой и свойствами, плохо поддающимися фиксации и описанию, что делает их трудноуловимыми с точки зрения строгих операциональных определений. Во-вторых, трудности субъективного характера, прежде всего в отечественной науке, до сих пор связаны с доминированием догматизированных социально-классовых представлений, а также недостаточной азработаностью терминологического аппарата, что продолжает сказываться.
В итоге, как в зарубежной, так и отечественной научной литературе, посвященной различным сторонам явления массовизации психики и массовой психологии в целом, до сих пор нет крупных работ, в которых специально рассматривалась бы психология массового сознания. Бытующие ныне в науке взгляды можно объединить в два основных варианта. С одной стороны, массовое сознание — конкретный вариант, ипостась общественного сознания, заметно проявляющаяся лишь в бурные, динамичные периоды развития общества. В такие периоды у общества обычно нет интереса к научным исследованиям. В обычные же, стабильные периоды развития массовое сознание функционирует на мало заметном, обыденном уровне. При этом существенно, что оно может одновременно включать в себя отдельные компоненты разных типов сознания. Например, сознание классических групп социально-профессионального характера, составляющих собой социальную структуру общества (что обычно имеет приоритетный характер и в первую очередь фиксируется теоретиками). Может оно включать и некоторые иные типы сознания, присущие специфическим множествам индивидов, объединяющим представителей различных групп, но, в то же время, не имеющим отчетливо группового характера. Обычно это фигурирует как обыденное сознание, не имеющее четкой социальной отнесенности — например, «сознание» очереди за дефицитным товаром в условиях «развитого социалистического общества». Согласно данной точки зрения, проявления массового сознания носят в значительной мере случайный, побочный характер и выступают в качестве признаков временного, несущественного стихийного варианта развития. С другой стороны, массовое сознание рассматривается как достаточно самостоятельный феномен. Тогда это сознание вполне определенного социального носителя («массы»). Оно сосуществует в обществе наряду с сознанием классических групп. Возникает оно как отражение, переживание и осознание действующих в значительных социальных масштабах обстоятельств, в том или ином отношении общих для членов разных социальных групп, оказывающихся тем самым в сходных жизненных условиях, и уравнивающих их в том или ином плане. Согласно данной логике, массовое сознание оказывается более глубинным образованием, отражением действительности «первичного порядка», которое лишь потом обретает необходимые психологические признаки социальной определенности.
§2. История и причины феномена масс, массы и элита.
Исследую вопрос возникновения феномена масс, Ортега подробно анализирует европейскую историю. Так он постепенно приходит к выводу, что массовое общество и поведение – закономерный результат развития западной цивилизации. Собственно примеров массового поведения даже в древней истории немало. Даже город с самого начала сам по себе был местом сборища масс. Начинался он с пустого места – с площади, рынка, агоры в Греции, форума в Риме; все остальное – было лишь придатком, необходимым для ограждения этой пустоты. Первоначальный “полис” был не скоплением жилых домов, а прежде всего местом народных собраний, то есть специальным пространством для выполнения общественных функций. “Город не возник, подобно хижине или дому, чтобы укрыться от непогоды растить детей и для прочих личных и семейных дел. Город предназначен для вершения дел общественных”[4]. Характерный пример массового поведения в Риме – бои гладиаторов, собиравшие огромные толпы людей, желавших посмотреть на эти “экстремальные” побоища (бои, говоря современным языком социологии, стали предметом “престижного потребления”). Рассматривая предтечи современной цивилизации, Ортега утверждает, что в основе ее лежит XIX век, успех которого слагается из двух крупных элементов: либеральной демократии и техники. Все это заключается в одном слове “цивилизация”, смысл которого раскрывается в его происхождении от слова civis – то есть гражданин, член общества. Все достижения цивилизации тогда служат тому, чтобы сделать общественную жизнь возможно более легкой и приятной. Если мы вдумаемся в эти основные элементы цивилизации, мы заметим, что у них одна и та же основа – спонтанное и все растущее желание каждого гражданина считаться со всеми остальными. Хосе Ортега исследует в динамике изменение представлений усредненного человека о жизни и ее благах. Человек XIX века ощущал в жизни растущее общее материальное улучшение. Никогда раньше до этого средний человек не решал своих экономических проблем с такой легкостью. Наследственные богачи относительно беднели, индустриальные рабочие обращались в пролетариев, а люди среднего калибра с каждым днем расширяли свой экономический горизонт. Каждый день вносил что-то новое и обогащал жизненный стандарт. С каждым днем положение укреплялось, независимость росла. То, что раньше считалось бы особой милостью судьбы и вызывало умиленную благодарность, стало рассматриваться как законное благо, за которое не благодарят, которого требуют. Такая свободная нестесненная жизнь неминуемо должна была вызвать “в средних душах” ощущение, которое можно охарактеризовать как освобождение от бремени, от всех помех и ограничений. В прошлые же времена такая свобода жизни была абсолютно недоступна для простых людей. Наоборот, для них жизнь была всегда тяжелым бременем, физическим и экономическим. С самого рождения они были окружены запретами и препятствиями, им оставалось одно – страдать, терпеть и приспособляться. Еще разительнее эта перемена проявилась в области правовой и моральной. Начиная со второй половины девятнадцатого века, средний человек уже был свободен от социальных перегородок. Заурядный человек привык осознавать, что все люди равны в своих правах. XIX век стал по существу революционным, но не потому, что он стал известен многочисленными потрясениями, а потому, что он поставил заурядного человека, то есть огромные социальные массы, в совершенно новые жизненные условия, радикально противоположные прежним. Тот факт, что весь феномен вполне вероятно вызван только лишь развитием либеральной демократии, приводит Ортегу к следующим выводам:
1. либеральная демократия, снабженная творческой техникой, представляет собою наивысшую из всех известных нам форм общественной жизни;
2. если эта форма и не лучшая из всех возможных, то каждая лучшая будет построена на тех же принципах;
3. возврат к форме низшей, чем форма XIX века, был бы для общества самоубийством.
Отсюда следует неутешительный вывод: “…мы должны теперь обратиться против XIX века. Если он в некоторых отношениях оказался исключительным и несравненным, то он столь же, очевидно, страдал коренными пороками, так как он создал новую породу людей – мятежного “человека массы”. Теперь эти восставшие массы угрожают тем самым принципам, которым они обязаны жизнью. Если эта порода людей будет хозяйничать в Европе, через каких-нибудь 30 лет Европа вернется к варварству. Наш правовой строй и вся наша техника исчезнут с лица земли так же легко, как и многие достижения былых веков и культур…”[5]. Ортега развивает мысль о том, что современное общество и его культура поражены тяжелой болезнью – засильем бездуховного, лишенного каких-либо стремлений человека-обывателя, навязывающего свой стиль жизни целым государствам. В критике этого ощущаемого многими философами явления Ортега идет вслед за Ницше, Шпенглером и другими культурологами. По Ортеге, обезличенная “масса” – скопище посредственностей, - вместо того, чтобы следовать рекомендациям естественного “элитарного” меньшинства, поднимается против него, вытесняет “элиту” из традиционных для нее областей – политики и культуры, что в конечном счете приводит ко всем общественным бедам нашего века. Вопреки обычному мнению, Ортега дает иное определение человека элиты: он “проводит жизнь в служении. Жизнь не имеет для него интереса, если он не может посвятить ее чему-то высшему. Его служение – не внешнее принуждение, не гнет, а внутренняя потребность. Когда возможность служения исчезает, он ощущает беспокойство, ищет нового задания, более трудного, более сурового и ответственного. Это жизнь, подчиненная самодисциплине – достойная, благородная жизнь. Отличительная черта благородства – не права, не привилегии, а обязанности, требования к самому себе”[6]. Благородная жизнь для Ортеги означает жизнь напряженную, всегда готовую к новым, высшим достижениям. Он противопоставляет благородную жизнь обычной, косной жизни, которая “замыкается сама в себе, осужденная на perpetuum mobile – вечное движение на одном месте, - пока какая-нибудь внешняя сила не выведет ее из этого состояния”[7]. Но при этом взгляды Ортеги-и-Гассета отнюдь не следует уподоблять марксистскому учению о “революционных массах”, делающих историю. Для испанского философа человек “массы” – это не обездоленный и эксплуатируемый труженик, готовый к революционному подвигу, а прежде всего средний индивид, “всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, “как и все”, и не только не удручен, но и доволен собственной неотличимостью”[8]. Будучи неспособным к критическому мышлению, “массовый” человек бездумно усваивает “ту мешанину прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопилась в нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простоте душевной, а потому без страха и упрека”[9]. Такого типа существо в силу своей личной пассивности и самодовольства в условиях относительного благополучия может принадлежать к любому социальному слою от аристократа крови до простого рабочего и даже “люмпена”, когда речь идет о “богатых” обществах. Вместо марксистского деления людей на “эксплуататоров” и “эксплуатируемых” Ортега, исходя из самой типологии человеческой личности, говорит о том, что “радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить – это плыть по течению, оставаясь таким, какой ни на есть, и не силясь перерасти себя”[10].
Страницы: 1, 2, 3
