2.1 Учение о соборности Н.А. Бердяева

Николай Александрович Бердяев принадлежал к экзистенциально ориентированному течению русской мысли, которое исходило из примата личного начала над социальным. Он писал: «В иерархии духовных ценностей первое место принадлежит личности, второе место обществу и лишь третье место государству».[10] Казалось бы, такая позиция делает философа противником соборности и, действительно, у Н. Бердяева многократно встречаются концепции «неразвитости личного начала в русской истории». В отличии от славянофилов, для которых отсутствие рыцарства в русском государстве было благом, для него это – «горе». Именно этим объясняется то, что «личность не была у нас достаточно выработана, что закал характера не был у нас достаточно крепок. Слишком великой осталась в России власть первоначального коллективизма». Эта власть выразилась, по мнению философа, в сохранении сельской общины, в «размытости» личной ответственности и личной инициативы. Этот коллективизм консервировал старое и мешал утверждению нового, он был свидетельством «не нового, а старой нашей жизни, остатком первобытного натурализма».[11]

Критично анализируя русскую историю, Н. Бердяев в тоже время не принимает и ценности западной цивилизации. Последняя развивала личное начало, формировала активность человека в социальной сфере, но она извратила иерархию ценностей, заставив служить «не Богу, а мамоне». Западный мир не смог удовлетворительно решить и проблему взаимоотношения личности и общества. Личностное начало вырождается в индивидуализм, люди начинают рассматриваться как отдельные атомы, а само общество сводится лишь к взаимодействию индивидуумов, тем самым человек отрывается» от всех органических исторических образований».
 А поскольку человеческая природа может «суживаться и расширяться», постольку должна быть понятна динамика этого процесса. Индивидуализм, эгоистический утилитаризм делают человеческую природу «маловместительной и невосприимчивой к источникам творческой энергии». Напротив, когда личность входит в «иерархию онтологических реальностей», ее границы расширяются. Итак, индивидуализм не может создать условия для раскрытия духовного потенциала человека, ибо его нельзя «мыслить вне общества». В связи с этим делается вывод о том, что для понимания личности необходимо обращение к ее «жизни в обществе, в соборности».
 Подобная трактовка не означает, что мыслитель выступает против индивидуального своеобразия, напротив, он убежден в «неповторимо-индивидуальной судьбе» каждого человека. Отсюда понятен его негативизм по отношению к учениям, обосновывающим примат коллектива над личностью. Если в индивидуализме «личность разлагается и распадается», то и в безрелигиозном коллективизме, мы видим то же самое, он превращает общество в союз «безличных атомов». В таком коллективе происходит окончательная «гибель личности человеческой», она лишается в нем «подлинной реальности». Следовательно, ни индивидуализм, ни светский коллективизм не могут создать условий для полноценной духовной жизни личности. Для преодоления этих негативных тенденций социальная сфера должна строиться по иерархическому принципу и взаимоотношения между людьми должны быть иерархическими. Иерархизм предполагает неравенство, деление на высших и низших, но это не должно пугать, т. к. только неравенство выступает «источником всякого творческого движения в мире». Неравенство содержит многообразие, оно противоположно обезличиванию человека. Поэтому «никакая личность в иерархии личностей не уничтожается и не губит никакой личности, но восполняет и обогащает».[12] В связи с этим становится понятным, что полноценность индивида «связана» не с индивидуализмом и не с безликим коллективизмом, а с универсализмом.
 Отмечая специфику экзистенциальной философии, Н. Бердяев подчеркивает, что она есть «выражение моей личной судьбы», но в то же время «судьба моя должна выражать и судьбу мира и человека». Но цель будет достижима не при переходе «от индивидуального к общему», а лишь при условии раскрытия «универсального в индивидуальном».[13].

Итак, предметом философии должно стать рассмотрение и индивидуальных особенностей человека, и вместе с тем – выделение «универсального» в каждой отдельной личности. Но это и есть соборность, объединяющая людей на почве общих для них высших ценностей, не уничтожая при этом их индивидуальной неповторимости.[14] Н. Бердяев приходит к выводу, что индивидуализм сочетается с «духом соборности». При этом философ пытается ответить на принципиальный для его творчества вопрос о том, «как соотносится соборность и свобода?». По его мнению, данная проблематика является одной из центральных для отечественной духовной традиции и неслучайно «все богословствование Хомякова есть гимн христианской свободе».[15] Бердяев абсолютизирует хомяковское понимание свободы, превращая идеолога славянофильства в отрицателя всякого авторитета, для которого ни церковная иерархия, ни даже церковный собор «не есть авторитет». Более того, даже Бог не является авторитетом, эта категория «унижает его», он «есть свобода, и в свободе лишь может он раскрыться».[16] Подобное понимание свободы безусловно содержит опасность «своевольного искажения евангельской религии». Бердяев это понимает, для него протестантская индивидуализация христианства неприемлема. Он подчеркивает, что «русская идея христианской свободы принципиально отличается от «мысли протестантской'». Если в последней личная свобода в «делах веры» выступает как непримиримый антагонист авторитаризму католицизма, то православная проблема свободы «ставится совсем не в противоположении церковного авторитета и индивидуализма».[17] Органическое понимание церкви, выраженное в соборности, снимает антиномию индивидуализма и авторитаризма.

Для западноевропейского сознания учение о соборности трудно доступно и в силу того, что оно «почти непередаваемо на иностранных языках», и по причине схематизма «мысли протестантской и католической, всегда склонной к противоположению авторитета и индивидуума».[18]

Русская духовная традиция не сводит христианскую свободу лишь к борьбе «за права индивидуума, защищающегося и разграничивающегося с другими индивидуумами», то есть она не ограничивается формальными и бессодержательными ее характеристиками. Отечественной философией, по мнению Бердяева «проблема свободы становится на, большей глубине».

Действительно, если индивид «добровольно входит в церковную ограду» тогда «церковь не может быть для него внешним авторитетом». В этом случае свобода трактуется не как «формальное право», а как содержание человеческой деятельности, «как обязанность христианина». Поэтому в русской мысли и жизни «свобода есть бремя и тягота, которую нужно нести во имя высшего достоинства и богоподобия человека».[19] Подобные установки не могут быть «понятны индивидуалистически», их реализация требует определенного отношения к другим людям, ибо без этого невозможно «осознание своих обязанностей». Само превращение человека в личность предполагает «другие личности и сообщество личностей». Однако, с точки зрения автора, «врагом личности является общество, а не общность, не соборность». Социум воспринимается как «внешняя среда», ограничивающая личность, соборность же есть» органическое развитие» внутренних, сущностных потенций человека. Создать подобную «соборную среду» в рамках секулярного общества невозможно, она доступна для человека только в подлинной церкви Христовой, вмещающей «в себя личность человека и свободу человека».[20] Вся сложность в достижении этой цели заключается в том, что сама церковь в реальном историческом процессе может быть «понята двояко», с одной стороны, она выступает как «духовная соборность, с которой я соединяюсь в свободе», но с другой стороны, как экклезия и «социально организованная историческая группировка, способная внешне насиловать мою совесть и лишать мои нравственные черты характера чистоты, свободы и первородности, т.е. быть «общественным мнением».[21].

Отношение Бердяева к христианским конфессиям было достаточно сложным. Разделение евангельской религии на различные направления он оценивал как «роковой факт», который «был величайшей неудачей христианства в истории».[22].

Доминантной темой христианства и является сотериология, т.е. учение о спасении, которая по-разному понимается различными конфессиями, Для Бердяева, несмотря на его экзистенциальные установки, неприемлем «трансцендентный эгоизм», сводящий задачи христиан лишь к индивидуальному, личному спасению. Эта концепция разрушает «интегральное», соборное понимание церкви, истощает духовные творческие силы церковного организма. Индивидуализация христианской сотериологии лишает личность «социальной перспективы бытия». Бердяев не может согласиться с теми, кто утверждает, что эгоистическое понимание спасения сочетается с идеей церковности. Напротив, он считает, что подобный подход подвергает реальность церкви «номиналистическому разложению». Тезис православия о том, что можно спастись лишь в церкви, утверждает «соборность спасения, спасение в духовном обществе и через духовное общество».[23] Именно в утверждении «соборности спасения» будущее христианства и ответ па вопрос о предстоящем земном существовании человечества. Или христианство будет господствовать «в небольшом уголке человеческой души», спасая отдельно избранных индивидов, или оно станет духовной энергией, преобразующей «жизнь человеческих обществ и культур».[24]

Критично оценивая католицизм, протестантизм и даже православие, Бердяев все же безусловно отдавал предпочтение восточному христианству. Хотя он утверждает, что «в эмпирическом образе православной церкви, какой она дана в истории, раскрытия соборности в чистом виде встретить нельзя», однако именно эта конфессия в своих недрах содержит «дух религиозного коллективизма», отличный» от знакомых Западу категорий авторитарности и индивидуализма».[25].

Православие оказало формирующее влияние на историю русского народа, на выработку «русской идеи». В ходе становления русского этноса национальные и религиозные начала теснейшим образом переплелись и «русская история явила совершенно исключительное зрелище – полнейшую национализацию церкви»[26]. В России церковь и нация взаимообусловливают друг друга, не только православие «воспитывает русский дух», но и национальные черты «запечатлеваются в церкви». Вселенское христианство пленяется русской землей и растворяется «в коллективной национальной стихии». Отсюда и проистекает особое значение соборного начала как в русском православии, так и в отечественной жизни и целом.[27]

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6