Та или иная степень групповой и личностной индивидуализации бытовых форм культуры выражает влияние на данную повседневность, внешний и внутренний облик ее представителей специализированных сфер социальности (этничности, религии, другой идеологии). Переходя на бытовой уровень сознания и поведения, такие индивидуализации до известной степени обобщаются. Всё то, что так или иначе отходит от массовидного стандарта, более или менее дистанцируется от повседневности.

7. Место в общественных структурах.

Это положение повседневности в “организме общественного Левиафана” определяется её отнесённостью к частной жизни, всему приватному; той сфере времени и пространства, что свободны от служебных, общественных и прочих внешних обязанностей; перед нами нечто, противостоящее публичному, официальному, (строже судя) институционализированному. Разумеется, пропорции свободы и её отчуждения варьируются в зависимости от хозяйственно-культурного типа социума, а в особенности от его общественно-политического устройства. По мере авторитаризации и тем более тоталитаризации последнего сфера повседневности сужается. Правда, на захваченных официозом её участках неминуемо вырастает новая, “мутированная” обыденность (приснопамятными примерами чего в нашей стране служили чёрный рынок товаров и услуг, “блат”, система привилегированного распределения материальных благ и т.п. изнанка “реального социализма”). Демократизация общества, соответственно, означает, в частности, приватизацию не только большей части собственности, но и всей жизнедеятельности, включая формы выражения мыслей и чувств.

Все названные стороны и моменты поведения обывателя (в нейтральном смысле этого слова) образуют тот или иной образ повседневной жизни, стиль обыденного поведения или же просто быт представителя той или иной социальной общности.

Другой подход к определению существа повседневности, субъективные, социально-психологические измерения по сути тех же самых её отличительных характеристик. С этой стороны повседневное рассматривается как нечто, в той или иной степени обладающее по крайней мере следующими характеристиками внутреннего мира людей.

1. Обязательность (в конечном счёте), неминуемость для каждого из нас. Забота о хлебе насущном и прочих условиях бытового выживания входит в состав личного долга человека перед самим собой и его ближними. Если же чувство долга по каким-то причинам слабеет, атрофируется, а прочие моральные санкции (общественное мнение) не срабатывают, их страхует и заменяет инстинктивное побуждение к реализации базовых потребностей организма и личности. “Помирать собрался, а рожь сей”, гласит русская пословица. Категорический императив обыденности составляет, если угодно, “сухой остаток” “золотого правила нравственности” вообще. Устойчивое небрежение бытом представляет собой, если разобраться, своего рода “парасуицид”, а не то и дальнейшие шаги к более или менее добровольному уходу из жизни.

2. Воспринимаемое по большей части как постоянное, достаточно старое, даже вечное; а значит, нечто привычное, обычное, хорошо знакомое, традиционное, ожидаемое (то ли близкое, родное, душевно “тёплое”, то ли “охладевшее”, даже “замёрзшее” — надоевшее, примелькавшееся до безразличия, даже не замечаемое, а то и наводящее раздражение, скуку, уныние). Амбивалентность эмоциональности в данном случае прослеживается в полной мере — вплоть до периодической смены отмеченных настроений, когда одни и те же по сути обыденные явления то надоедают нам до смерти, а то нас же притягивают к себе снова и снова.

3. Достижимое, само собой разумеющееся, вполне предсказуемое (в окружающем мире и в сознании человека). Повседневность, в отличие от профессиональности и иной институциональности, не любит сюрпризов, загадок и проблем. Обыватель сталкивается с ними чаще всего тогда, когда уровень его жизни понижается, либо повышается. “Перерыв постепенности” в таких случаях означает просто реорганизацию быта и досуга в соответствии с планкой доходов и потребностей. Внутри себя быт стандартизирован настолько, чтобы экономить физические и душевные силы своих субъектов для вечного проживания в нём.

4. Соответственно, добровольно выбираемое, излюбленное, ухоженное (в пределах доступного репертуара вещей и услуг “бытовки”). Если, согласно другой пословице, “у кого-то суп жидкий, а у кого-то жемчуг мелкий”, то ведь это не каша и не янтарь... Вышеотмеченная принудительность отличает скорее стратегию, нежели тактику обыденного сознания и поведения. Априорная обязательность бытовых обязанностей в силу их ежедневности может быть реализована лишь благодаря морально-психологическому “приручению” большинства из них каждым индивидом в чём-то по-своему.5. Сразу узнаваемое, обиходное, в основном вполне понятное (на уровне здравого смысла и личного опыта) и поэтому совершаемое полу- или даже вовсе бессознательно; на уровне автоматизированного навыка, стереотипа сознания или же интуиции-догадки.

Логика обыденного сознания и тем более действия в быту нуждается в дополнительном рассмотрении, но она заведомо отличается от алгоритмов иных типов практики. Пока можно заявить, что законы формальной логики то действуют, а то нет в этой сфере (в последних ситуациях обывателя выручает как раз то, что именуется философами логическими ошибками). Не легче решить, насколько присуща обыденному сознанию рефлексия и какого именно рода. Похоже, без неё повседневность всё же не обходится, однако осуществляется она не так, как на теоретическом и профессиональном уровнях самоанализа.

Средоточием указанных в рамках второго подхода сторон повседневности выступает то самое обыденное сознание, о котором в этой книге собственно и ведётся речь. Разумеется, отмеченные его характеристики следует понимать не столько как жёсткие императивы, сколько как более или менее устойчивые тенденции, исходные установки функционирования.

Если иметь в виду не всё феноменологическое богатство обыденного сознания, а его смысловую матрицу, располагающуюся на границе с коллективным бессознательным, то мы получим то, что называют “менталитет”. Проще говоря по-русски, — настрой души (представителей той или иной общественной группы). Будучи образованы давно прошедшими условиями выживания предков, их труда и быта, ментальные принципы пола, этноса, поколения, конфессии, землячества, профессии, иного социального слоя приобретают прочность, сопоставимую с животным инстинктом. Русских, допустим, так же трудно заставить мыть посуду в раковине, заткнутой пробкой, как англичан делать то же самое под свободно льющейся струёй воды. Представители индоевропейских народов склонны запивать не только второе, но и первое блюда за обедом, а вот финно-угры пьют только в самом конце трапезы. Славяне готовили пищу, ставя сосуд с нею на край огня, а германцы — подвешивая над огнём. И т.д., и т.п. в пёстром калейдоскопе более или менее массовых привычек, наклонностей, обыкновений. Но как даже безусловные рефлексы “запускаются” только при подходящем состоянии всего организма, так и ментальные факторы по-разному сказываются в том или другом из контекстов ежедневности, бытийном или же познавательном; дополняются, изменяются внебытовыми потребностями и видами деятельности, сферами существования того же самого обывателя. Ниже эти специализированные “присадки” к массовидному тиражу обыденности образно именуются “лигатурами”, без которых так же не получится нужного по прочности сплава, как и без массы исходного сырья.

Отрицать разницу менталитетов выйдет также предвзято, как и пытаться точно определить набор ментальных характеристик любого общественного слоя, всякой исторической общности людей. Видимо, упомянутая разница состоит не столько в наборе тех или иных установок сознания и поведения, качеств личности, а в их структуре, соотношении у носителей разнотипной ментальности. Общечеловеческое единство, как известно, легче всего обнаруживается именно на уровне бытового общения. Соответствующее ему обыденное сознание, таким образом, служит парадоксальным приютом и универсалий, и специфик; вечности и новаций в жизни и культуре.

Если попытаться совместить онтологический и эпистемологический ракурсы мира повседневности, то его антропологический итог способны подвести такие человеческие фигуры, как:

(в природной подоснове быта) индивид — человеческая особь в качестве психосоматического субстрата всех социокультурных модификаций, начиная с повседневных;

(внутри быта) домохозяин “со чады и домочадцы”; “мать-кормилица” этих самых “чад”, в свою очередь образующих ту “свиту, что играет короля и королеву” быта и всего домашнего устройства, хозяйства, досуга;

(вовне быта) обыватель как законопослушный гражданин государства или член потестарного социума, регулярный работник, налогоплательщик, обитатель дома родного и элементарная частица некой общественной группы, толпы, массы народа;

(на уподобленных быту участках специализации) исполнитель того или иного социального действия, повинующийся чужой воле и пользующийся готовой методикой выполнения поставленных перед ним задач.

С этой точки зрения — участника бытия и субъекта действия, обыденность связана с отдельной личностью и её непосредственным окружением — несколькими микрогруппами (семья, соседи, рабочий коллектив, круг друзей дома, какая-то иная команда по общности интересов; вплоть до субэтнических общностей — соседства, землячества). Тогда как запредельные повседневности задачи общественного разделения труда решаются усилиями макро- и мегагрупп (вроде профессиональных, конфессиональных, иных общественных слоёв, цехов, корпораций).

Сводя, далее, производимое сравнение к социальным ролям и социально-психологическим типам, “матрицам” жизненных судеб людей, обывателю (в том же ролевом, относительном смысле, а не в смысле моральной или какой-то иной оценки) фигурально противостоят:

во-первых, специалист-профессионал любого профиля;

во-вторых, персонажи сакрального, харизматического в какой-то мере типа (вроде разного рода вождей, шаманов, жрецов и прочих посредников общения обычных людей с потусторонним миром — в архаичных и традиционных обществах; а в социумах современного типа — публичных политиков, “деятелей культуры” и искусства, аристократов, представителей иных элит, чемпионов спорта и т.п., находящихся на общественном виду лиц; вплоть до представителей организованной преступности);

в-третьих, ещё более условный тип “свободного художника”, — представителя богемы, авантюриста — искателя приключений, “про-жигателя жизни”, игрока по натуре;

наконец, в четвёртых, так называемые “деклассированные элементы” — маргиналы, люмпены, вольные или невольные отшельники, отщепенцы, деграданты разного рода.

Разумеется, реальное сочетание социальных ролей и жизненных функций чаще всего куда сложнее подобных “ярлыков”, но очертить понятийные границы обыденности без ссылки на их разницу вряд ли получится.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7