Современная урбанизованная индивидуалистическая культура оставляет человека наедине с собой, но он не персонализуется, он лишь атомизируется, аномизируется, страдает, не может вынести одиночества – естественной среды самоформирования, страшится себя, не хочет брать ответственность за себя, бежит обратно – в традиционные и новые коллективистские формы общности. Персонализация – как удавшаяся самородная индивидуализация достаточно редка, чаще индивидуализация, наткнувшись на внутренние рифы апатии, лени, внутренней сонливости, вырождается в несчастное дезориентированное сознание.
Другими словами, большинство людей все же коллективисты по своей натуре (стиль: соучастие, функционирование, синхронизация, отсутствие желания взвалить на себя ответственность независимого бытия) и их поведение строится по социально-реактивной логике части целого. Даже в суициде, где сам их поступок, представляющийся бессмысленным с точки зрения индивидуального жизненного смысла (т.к. означает его безвозвратную утерю, уничтожение), вполне осмыслен – и только там осмыслен – в контексте отношений часть-Целое (родственников, друзей, врагов, окружающих людей).
Самоубийца здесь всегда «что-то говорит» своему окружению, даже если не оставляет предсмертных записок, он знает-надеется: те, кому надо – поймут. Его индивидуальные жизненные смыслы всегда «прилеплены» к общественным нормам, конкретной эмоционально-смысловой среде его обитания. Соответственно в самоубийствах «с поводом», с мотивацией, имеет место быть рассудочно-житейская рациональность. Это средняя, условная, во многом социально-мифологическая, рациональность Целого или – «у всех одинаково и понемножку». Самоубийца здесь совершает самоистребление достаточно легко потому именно, что не чувствует по-настоящему свою уникальность, он часть социально-смыслового Целого, символического мира повседневности и его протесты, демонстрации, самонаказания ориентированы на невидимую публику понимающих (жалеющих, горюющих, восхищающихся и т.п.) И там-то, в представлении о том как тебя представляют и как о тебе думают и находится его «я».
Это какой-то дурной идеализм на самом деле. Дурной потому, что отвергая всякую там философию, признавая реалии, человек повседневности сам оказывается в вымышленном, условном мире, где реалии – те же предрассудки, стихийно-социальные мнения. Встраиваясь в них своим поведением и сознанием, человек имеет свою самоидентификацию именно в подобных реалиях и совершая акт суицида он верит, действительно стремится самоуничтожением внести какие-то возмущения в эту реальность. Что будет с ним, как с действительным я, самосознанием, его особо и не волнует – не стоит волноваться о том, чего нет. Ведь он никогда по серьезному, глубинно не переживал свою трагическую единократность и ошеломляющую единственность, которые никогда в принципе не могут стать известными другим. Он – анонимная часть, функция, символ, имя и также бесшумно уходит, как и появился, в свою истинную обитель и пристанище – анонимное Целое, в контектсе которого совершается вечное броуновское движение житейских смыслов: кто-то кого-то любит-не любит, кто-то благороден-негодяй, кто-то велик-ничтожен, счастлив-не счастлив и бесконечно в том же духе. Неустранимые, имманентные противоречия самого человеческого существования здесь предстают как неудачные стечения обстоятельств, роковые случайности, проявления индивидуальной неприспособленности. В утере смысла видят происки врагов или, напротив, винят собственную несчастную судьбу. И неудивительно, человек здесь постоянно прописан во «внешнем» смысловом пространстве, незримо-естественно инкорпорирован в него.
Основные формы внешне-осмысленных самоубийств потому социально-реактивны, житейски-рациональны. Проблемы существования представлены в них глухими намеками, растерянностью, непонятной тоской - соответственно степени владения собой как сознанием, степени знания себя. Это протест (против несправедливости, обмана, оскорбления, измены, непризнания и пр.), самонаказание (следствие внутреннего суда) и капитуляция («ах как я устала, страшно устала»). Несколько приоткрывают дверь понимания смысловой подоплеки большинства суицидов предсмертные записки, которые оставляют около трети зафиксированных в годы наблюдений самоубийц.
Суицидологи в один голос утверждают о поразительной банальности, натужном позерстве, тривиальности и мелочности предсмертных распоряжений. В наиболее осмысленных записках часто встречается лейтмотив: «удивительно пусто в голове» – как-то предполагается, что в эти последние, торжественно-зловещие минуты, человека должны посещать прозрения, особо величественные мысли. Ошибка воображения, нашего романтичного воображения, которое представляет себя на их месте – мы меряем остальных по своей мерке. Чаще всего достаточно лапидарно указывают причину: несчастная любовь, невыносимые тяготы, унижения, страдания, обиды и пр.
Другая группа самоубийств – внутренне-осмысленные. Собственно они нам и интересны, т.к. являются личностно и метафизически осмысленным выбором, вариантом самотчетного ответа на синдром существования. Для этой, очень редкой категории самоубийц важнее «внутреннее», доводы философствующего разума и идеалистическая рациональность (интеллигибельных «миров», религиозных учений, философских систем). Они существенно автономизированны от повседневности, хотя, конечно же, живут в ней как и все остальные смертные. Автономизированны они в смысловом отношении, сознают условность, относительность, чуждость для себя абсурдной логики повседневного смысла. Они создают свою идеалистическую реальность, в которой по-настоящему живут и логике которой стремятся подчиняться. Лишь в редчайших случаях самобытнейших творческих умов (пророков, создателей философских, религиозных, мистических, литературных "миров") речь идет о индивидуалистических реальностях. Интеллектуал-самоубийца облекает свое переживание синдрома существования в определенную мировоззренческо-смысловую форму. Его суицидальный ответ на расщепление смысла и существования имеет форму логического вывода из общих рассуждений о фатально жестоком, бесчеловечном порядке мирового бытия. В этом его отличие от простого, заурядно-бытового самоубийцы, который вследствие зачаточности развития его самосознания способен лишь бессловесно-ненавидяще страдать и угрюмо-молчаливо уходить из жизни.
Оба равны в экзистенциальном отношении – «вызревании» синдрома существования в зрелом возрасте до острых, кризисных форм. Суицид – один из вариантов реагирования на него. Более редкий вариант, чем другие смысловые ответы, но пропорционально представлен во всех антропологических категориях. Отличие скорее в степени самоотчетности.
Общим для рациональных самоубийств является встроенность их мотивировок в характерные идеалистические реальности, в которых живут сознания суицидальных интеллектуалов. Реальность, или значения «реальности», производны от состояний индивидуального сознания, от степеней и форм его развитости на путях внутреннего саморазличения, самоорганизации. Для массового, типизованного сознания координаты реальности заданы универсалиями массовой культуры – синтетичного ментального образования исторических, рациональных и архетипично-мифологических компонентов. Понятно, что чем рациональнее, внутренне четче индивидуальное сознание, тем в большей степени оно требует, ему нужно такое же четкое, рациональное, упорядоченное представление о мире - эта та реальность, в которой органично и естественно оно себя будет чувствовать. Весьма образно и точно сказал об этом Шпенглер: «рационализм, сообщность бодрствования образованных людей», чья религия заключается в критике и чьими богами являются понятия». Но не рационалистические картины мира порождают рациональные суициды, а интеллектуально развитая, но суицидально склонная личность не способна найти в рациональных картинах мира столь необходимую ей поддерживающую силу. Тем более, что таковой, поддерживающей человека, его смысл, «онтологической силы» в подобных картинах мира просто нет. Рационалистические картины мира, особенно объективистско-материалистической ориентации, требуют от принимающего их сознания упорства, «мужества быть». В этих «реальностях» установлены значения анонимного объективного вселенского миропорядка, в котором человек и человечество – исчезающие эпизоды его непрерывного, неудержимого становления. Смыслы мира и человеческие смыслы разделены в виду отсутствия их объединяющей антропоморфной основы. Мир – сам по себе, человечество – само по себе, отдельный человек – сам по себе. Что остается человеку в такой вселенной? Либо принять правила игры и существования, либо отказаться от бесцельной, бессмысленной игры, опрокинуть игровой столик, либо попытаться прорвать естественные пределы, выйти «за них», в безумной надежде-интуиции радикально изменить «вселенские правила».
Как известно, основу любой человеческой общности: от этноса до профессионального сообщества образует нормальное большинство – по критериям принятия ими норм жизни, правил объединения. Так и среди тех представителей интеллектуальной элиты, которые придерживаются объективистских рационалистических, деантропоморфизованных представлений о реальности. Эти представления с логической принудительностью констатируют аутентичность одиночества, смысловой самозамкнутости человеческого существования во вселенной, которой нет до него абсолютно никакого дела. Жизнь потому бессмысленна и наиболее достойно с точки зрения бесстрастного разума окончить ее самому, показав хотя бы единственный раз свою, а не запрограммированную природой, волю. Стоик и эпикуреец это и делают: и когда они принимают о том твердое решение еще в зрелом, цветущем возрасте, и тогда, когда, постоянно помня об этом решении и поддерживая в готовности волю, определяют срок и приводят решение в действительность.
Решение радикальное, но логически адекватное картине реальности и построившему ее разуму. Совесть потому чиста, ибо выбор сделан, приговор произнесен – но с отсрочкой. Тот же разум говорит: природа дорога самой себе, наша жизнь есть во многом удовольствие плоти. Радости плоти, конечно же, мимолетны и бессмысленны с точки зрения разума, но было бы также нерациональным и «не вычерпать» все, положенное по природе здоровому функционированию тела. Жизнь приговоренного к смерти, где время и формы смерти выбираются самим приговоренным, обретает более интенсивно-вбирающий характер. Сроки установлены, жизненное напряжение возрастает – в противоположность вялотекущему существованию людей с естественной иллюзией личностного бессмертия.
Витальное начало в людях естественно сильно и самоубийца, конечно же, должен проявить очень серьезное волевое усилие для того, чтобы оборвать свою жизнь. Потому вряд ли можно согласиться с банальным утверждением, что суицид – это проявление слабости. Дескать жить и страдать неизмеримо тяжелее, чем «раз – и кончить жизнь». У самоубийц есть сильная воля и они не слабые люди. Может быть, они находятся в жутком разладе с собой, ненавидят себя и мир, но они отнюдь не «слабые», ибо способны подавить волю к жизни, инстинкт самосохранения.
Страницы: 1, 2, 3, 4
