Вот Эпикур уже ближе к метафизическому бунту: «В своём удивительном стремлении уйти от судьбы… Эпикур убивает восприимчивость и прежде всего душит её первый крик – человеческую надежду.
Маркиз де Сад – вот кто поднял первый штурм. И Камю следует за ним через ряд его отрицаний:
- «Сад отрицает человека и его мораль, поскольку и то и другое отрицается Богом. Но одновременно он отрицает и Бога, до сих пор выступавшего для него в роли поручителя и сообщника… во имя инстинкта…».
- «В этом он противостоит своему времени: ему нужна не свобода принципов, а свобода инстинктов».
- «тот, кто обрекает ближнего не гибель должен заплатить собственной жизнью».
- «В этом мире действует один закон – закон силы, а источник его – воля к власти».
- «освобождение всего мира» черед «республику преступлений».
Де Сад метался среди собственных противоречий. Единственное, что ему позволили совершить – это «нравственное преступление, совершаемое при помощи пера и бумаги». Камю делает печальный вывод своих рассуждений об абсолютном отрицании де Сада: в XX веке приобрело (и всё более укореняется в наши дни) свободную форму то, что больше всего ненавидел де Сад – узаконенное убийство.
Далее в главе о метафизическом бунте Камю анализирует романтизм «с его люциферианским бунтом», который так и остаётся на уровне воображения авторов романтизма («мятежных денди»). Он называет этих «мятежных денди» одинокими творцами, излюбленное направление которых – эпатаж.
В противоположность романтикам-бунтарям Достоевский делает ещё один более решительный шаг на пути исследования мятежного бунта: «Иван Карамазов не отрицает существование Бога как таковое. Он отвергает Бога во имя нравственной ценности. Но всё-таки Карамазов пока не способный к действию бунтарь, это бунт, который кончается безумием.
И тогда на смену абсолютному отрицанию де Сада приходит абсолютное утверждение Ницше, который сталкивается с абсурдностью отрицания Бога во справедливости, которое само по себе невозможно вне идеи Бога: «мораль – это последняя ипостась Бога; её необходимо разрушить, чтобы затем построить заново.
Ницше ведёт изнурительный поиск, начиная с нигилизма, исследуя его, умышленно заталкивая его в тупик, возвращаясь к истокам мысли об отрицании конечных целей для сохранения неприкосновенности вечности, он приходит к божественности мира, и в последствии вводит божественность человека. Камю утверждает, что Ницше знал: «одним из итогов нигилизма является господство» и таким образом возвещает XX век.
А уже в XX столетии бунтующая поэзия сюрреализма пытается на беспрестанную тревогу духа, которому не на что опереться ни в жизни, ни за её пределами: «Он протестует против смерти и «смехотворной краткости» столь хрупкой жизни». У таких авторов как Рембо и Бретон «сюрреализм – не действие, а духовный опыт и аскеза.
Метафизический бунт завершается тогда, когда сталкиваются такие два понятия как нигилизм и история. И Камю подводит итоги самых ценных находок метафизических бунтарей.
- «Бороться против смерти – значит требовать смысла жизни, сражаться за порядок и единство».
- «Бунт – это аскеза, пусть даже слепая. Если бунтарь богохульствует, то он поступает так в надежде на нового бога».
- «Всякий раз, когда бунт обожествляет тотальное неприятие всего сущего, то есть абсолютное «нет», он идёт на убийство. Всякий раз, когда он слепо принимает всё существующее и провозглашает абсолютное «да», он также идёт на убийство».
- «Убить Бога и построить церковь – таково неизменное и противоречивое устремление бунта. Абсолютная свобода становится тюрьмой абсолютных обязанностей».
- «Размышляя о величайших целях бунта и его смерти, к формуле «Я бунтую, следовательно, мы существуем» человек добавляет слова: «И мы одиноки»».
Исторический бунт
Анализ исторического бунта Камю начинает с цитаты Филоте О’Недди о том, что свобода – «это страшное слово, начертанное на колеснице бурь». Камю утверждает, что это истинный принцип всех революций и философ доказывает это, рассматривая исторические революции, начиная с восстания Спартака и заканчивая фашизмом и коммунизмом XX века.
«Там, где раб бунтует против господина, там человек восстаёт против человека на жестокой земле, вдали от неба отвлечённых принципов» – говорит Камю, анализируя восстание Спартака. До 21 января 1793 года и убийств XIX века цареубийцы хотели лишь уничтожить короля, а не принцип. Проблема заключалась лишь в личности. 1789 год – поворотный момент новой истории: «люди того времени возжелали, помимо прочего, низвергнуть принцип божественного права и ввести в историю силу отрицания и бунта, сформировавшуюся в борьбе идей за последние столетия».
Руссо, по мнению Камю, создаёт «новое евангелие» – «Общественный договор», который «даёт широкое толкование и догматическое изложении новой религии, в которой богом является разум, совпадающий с природой, а его представителем на земле вместо короля – народ, рассматриваемый как воплощение общей воли». Таким образом, появляется новый Бог и теперь наступит новая эпоха, когда свершится убийство «короля-священника».
Здесь эстафетную палочку политика-революционера перенимает Сен-Жюст, выдвигая свою идею о том, что любой король – мятежник или узурпатор. Так осуществляется убийство короля. Теперь самое время новой религии, «религии добродетели» вступить в свои законные права. Ведь всё замечательно: «Народ – это оракул, к которому надо обращаться, чтобы понять, чего требует вечный порядок вселенной. Vox populi, vox naturae (глас народа, глас природы). Вечные принципы управляют нашим поведением: Истина, Справедливость и, наконец, Разум. Таков новый Бог».
Но совершенного государства не получилось. Первым врагом целостности суверена выступает фракция, второе, что перечёркивает замечательные идеи Сен-Жюста – террор: «Сен-Жюст – современник Сада, приходит к оправданию преступления, хотя опирается на иные принципы».
Дело французской революции продолжает немецкая мысль XIX века, в особенности гегелевская. Рассуждения о рационализме Гегеля Камю озаглавил, как «Богоубийства» и он приходит к следующему выводу, что обожествление Гегелем себя самого делает его, в интеллектуальном смысле навсегда уязвимым, но « тотальное оправдание» завершилось, и миром вновь завладел нигилизм: «Небо пусто, земля отдана беспринципной силе. Избравшие убийство и выбравшие рабство будут последовательно выступать на авансцену истории от имени бунта, отвернувшегося от своей истины».
Здесь Альбер Камю выводит на авансцену своих рассуждений русских нигилистов, но их-то он как раз не относит к «отвернувшимся». «Всю историю русского терроризма можно свести к борьбе горстки интеллектуалов против самодержавия на глазах безмолвствующего народа. Их нелёгкая победа в конечном счёте обернулась поражением. Но и принесённые ими жертвы и самые крайности их протеста способствовали воплощению в жизнь новых моральных ценностей, новых добродетелей, которые по сей день, противостоят тирании в борьбе за подлинную свободу».
Камю сравнивает декабристов с французскими дворянами, которые, отрекшись от своих привилегий, вступили в союз с третьим сословием. Декабристы говорили, что их смерть будет прекрасной и Камю признаёт, что это было действительно так. Но Камю с сожалением отмечает, что дальнейшее развитие русских революционных идей начинает многое черпать из философии Гегеля и с этого момента русский бунт отворачивается от своих истоков. «Когда революция становится единственной ценностью, ни о каких правах не может быть и речи, остаются одни только обязанности.
Но всё же русские нигилисты «бестрепетно ставившие на карту собственную жизнь, долго колебались, прежде чем посягнуть на жизнь других», кроме того «они жили на высоте идеи», потому что «истинный бунт – это источник духовных ценностей».
Камю исследует духовные и идеологические метания русских революционеров и делает вывод, что, например, такие как Каляев и многие другие его собратья, посвящая всю жизнь истории и революции, в миг своей кончины возвышаются, восторжествуют над нигилизмом. Хотя это торжество исчезает тут же, вместе с их жизнями.
Начинается эпоха шигалевщины, предсказанная в «Бесах». «Здесь завершается диалектический виток – и бунт, оторванный от своих истинных корней, подчинившийся истории и потому предавший человека, стремится теперь поработить весь мир».
Далее Камю анализирует фашизм, называя его «государственным терроризмом и иррациональным террором», и коммунизм, называя его «государственным терроризмом и рациональным террором»: «После того, как с идеей «божьего града» было покончено, пророческие мечты Маркса и смелые провидения Гегеля и Ницше привели к созданию нового типа государства, рационального и иррационального, но в обоих случаях – террористического».
Исследуя фашизм, Камю замечает, что «нигилистическая революция, исторически воплотившаяся в гитлеровской религии, привела только к бешеному всплеску небытия, в конце концов, обратившемуся против себя самого». Тем не менее «фашистские мистики никогда всерьёз не помышляли о создании вселенской империи», русский коммунизм, напротив, открыто претендует на создание «всемирной империи».
И в заключение размышлений об историческом бунте Камю отмечает: «к формулам метафизического бунта «Я бунтую, следовательно, мы существуем» и «Я бунтую, следовательно, мы одиноки», бунт, вступивший в распрю с историей, добавляет, что вместо того, чтобы убивать и умирать во имя созидания бытия, каковым мы не являемся, мы должны жить и животворить ради создания того, чем мы являемся.
Бунт и искусство
Камю исходит из того, что любой художник, создавая свои произведения отрицает окружающую его реальную действительность: «Творчество – это тяга к единению и в то же время отрицание мира». Но революционные реформаторы всех времён относятся к искусству враждебно. Более того, сами художники начинают стыдливо клеветать на собственное искусство.
Если между революцией и бунтом идёт непримиримая борьба, то искусство и бунт должны находится в гармонии, ведь между ними очень много общего: «Во всяком бунте кроется метафизическое требование единства, невозможность его достижения и потребность в создании заменяющей его вселенной. Бунт с этой точки зрения – созидатель вселенной. Это также является определением искусства. Требование бунта, по правде сказать, может считаться эстетическим. Все бунтарские мысли, как мы видели, воплощались либо в риторике, либо в образах замкнутой вселенной».
Между бунтом и революцией тоже много общего, но революция – это жалкая и, в то же время, жестокая пародия на бунт. А искусство – это просто иная форма бунта: «искусство приобщает нас к истокам бунта в той мере, в какой оно наделяет формой ценности, неуловимые в потоке вечного становления, но зримые для художника, который хочет похитить их у истории».
Естественно, как писатель и драматург, Камю останавливается подробнее на литературе, а конкретно он сравнивает роман и бунт. В целом роман может собственно, и являться бунтом, а может и не иметь ничего общего с ним. Последний Камю называет «соглашательской» литературой.
Целью же великой литературы является создание «замкнутых вселенных, населённых типичными образами». «Тот же порыв, что может быть направлен на преклонение перед небесами или уничтожение человека, приводит и к романтическому творчеству, которому передаётся вся его серьёзность».
До сих пор в искусстве ведётся борьба между реальным и формальным направлениями в искусстве. Камю считает эти понятия абсурдными, потому что: «Никакое искусство не может полностью отречься от реальности». «Каждый бунтарь стремится с помощью стиля навязать миру свой закон, хотя удаётся это лишь немногим гениям».
Истинный бунт в искусстве – это истинное творчество. Камю считает, что современный ему мир един благодаря нигилизму, а цивилизация возможна лишь в том случае, «если мир отыщет путь к творческому синтезу».
Бунтующее искусство Камю также завершает формулой «мы существуем», но добавляет: «вместе с тем, обретая путь к отчаянному смирению».
«Став, на сторону красоты, мы подготавливаем тот день возрождения, когда цивилизация сделает сутью своих забот не формальные принципы и выродившиеся исторические ценности, а ту живую добродетель, что является общей основой вселенной и человека, – добродетель, которой нам предстоит теперь дать определение перед лицом ненавидящего мира»
Полуденная мысль
«Полуденной мыслью» завершает Альбер Камю своё философское эссе, где он пытается найти меру свободе и бунту. Убийство, которое кто-то может считать неотъемлемой частью бунта, уничтожает на самом деле саму суть бунта. Камю пытается найти грань между мерой и безмерностью и предположить, как в дальнейшем может развиваться идея бунта, прошедшая такой огромный путь, с которого она столько раз сбивалась.
- «Абсолютная свобода – это насмешка над справедливостью. Абсолютная справедливость – это отрицание свободы. Животворность обоих понятий зависит от их взаимного самоограничения».
- «В каком-то смысле я являюсь единоличным носителем общечеловеческого достоинства, не позволяя унизить его ни в самом себе, ни в других. Такой индивидуализм не прихоть, а вечная битва, а иногда и несравненная радость, вершина гордого состояния».
- «За гранью нигилизма, среди развалин все мы готовим возрождение. Но мало кто об этом знает».
Заключение
Эпилогом данного реферата я вынесла последние строки «Человека бунтующего». Альбер Камю верил, что назревает настоящий бунт, тот который не сводится к нигилизму, не опускается до насилия и убийства, не превращается в террор. Это должен быть истинный бунт, побеждаемый творчеством и преодолением себя в абсурдном мире. Казалось бы – XXI век, пора бы уже всему свершиться.
Но толи стрела застыла в воздухе, то ли снова попала не в ту цель, то ли её так никто и не выпустил, но цивилизация по-прежнему существует на грани срыва.
А может быть, всё-таки что-то произошло? И то, что происходит сейчас, и должно было произойти? Может бать цивилизация и должна быть на грани срыва и в мире всегда должно царить состояние на грани бунта?
Всегда должна существовать причина для бунта. И всегда должны бать истинные бунтари, такие как Альбер Камю.
Список литературы
1) А.Камю, «Человек бунтующий».
2) А. Камю, «Миф о Сизифе».
3) А.Камю, «Посторонний».
4) А. Камю, «Калигула».
5) О. Больнов, «Философия экзистенциализма».
6) М. Попович, «А. Камю».
7) В.А. Канке, «Учебник по философии».
Страницы: 1, 2, 3
